Почетные арийки - Роже Дамьен - Страница 20

В большом зале, под куполом, опирающимся на деревянный каркас, на меня нахлынули эмоции. Я не знал о роли и месте литургических предметов и убранства, которые находились перед моими глазами. Мной овладело небывалое чувство, которое я не мог объяснить. Эта вселенная находила во мне отклик. Я снова подумал о Марии-Луизе. У нас было еще кое-что общее. Она сменила немецкую еврейскую фамилию Штерн на родовое имя французских аристократов. Я также носил фамилию, которая могла ввести людей в заблуждение относительно моего происхождения. Мои родители, травмированные пережитыми событиями, после войны решили отказаться от своей фамилии. Так в 1949 году мой отец из Аранберга стал Баранже — почти идеальная анаграмма. Оказалось достаточно поменять пару букв, чтобы в глазах окружающих мы стали этническими французами. Была у меня и еще одна общая черта с маркизой. Как и она, я прошел по восходящей социальной траектории, которая позволила мне, человеку весьма скромного происхождения, достичь более высокого социального статуса. В результате я стеснялся своих корней. Как и она, окунувшись в новую среду, я был вынужден справляться с грузом своего происхождения, который стал источником внутренних комплексов. Нас обоих объединяло то, что мы отменили социальный детерминизм — нам удалось вырваться из презираемого положения, чтобы обеспечить себе судьбу, которая считалась завидной. Это означало принять последствия и заплатить высокую цену. Отринув свое происхождение, ни я, ни она при этом так и не смогли полностью осознать наше место в новой среде. Этот разрыв породил страдания, ибо от корней не убежишь. Как бы мы ни пытались заглушить свою идентичность, стереть атавизм, отказаться от религии, это чувство принадлежности было нашим вечным спутником. Оно преследовало нас повсюду. Мы больше не желали быть теми, кто мы есть, но в то же время ими оставались. Мы пытались отречься, убежать от себя, но это было не в нашей власти.

Париж, сентябрь 1939 года. По Франции распространялась волна паники. Страна только что объявила войну Германии, все стены были увешаны объявлениями о мобилизации. В столице царила суматоха. Парижане приезжали и уезжали целыми семьями, не в силах понять, что лучше — остаться в городе или искать убежище в провинции. С востока прибывало все больше беженцев, единственным багажом которых был наспех собранный узел. Вокзалы заполонили солдаты в форме цвета хаки, спешащие присоединиться к своим полкам. Гордо выпятив грудь, они обнимали матерей, сестер и жен с самоуверенностью тех, кто заранее уверен в победе.

Сюзанна ничуть не утратила своего свободного духа и продолжала уверенным шагом ступать по парижским мостовым. Она решительно отвергла предложение Бертрана уехать из города, в то время как он останется исполнять свои обязанности в палате депутатов. Ее упорная натура требовала от нее не изменять привычкам. Тем не менее из уважения к серьезности ситуации она была готова отказаться от своего пристрастия к модным туалетам. С момента объявления войны 2 сентября она решила носить самую сдержанную одежду в темных тонах. Этот отказ от женского кокетства был ее способом поддержать военных. Она достала с антресолей вышедшие из моды твидовые костюмы и попросила развесить в гардеробах старые наряды из черного крепдешина. Все смешалось, и было непонятно, пришла осень вслед за войной или наоборот. Принятые Сюзанной решения продержались лишь несколько недель. После целого месяца траура она внезапно передумала и восстала против отказа от красоты и элегантности. В конце концов, патриотизм с таким же успехом мог выражаться в утверждении влияния и престижа высокой французской моды. Сюзанна заметила, что в театрах и на главных улицах одежда стала элегантнее, шляпки — экстравагантнее, аксессуары — изысканнее. Модельеры анонсировали выход новых коллекций. Заметка от Синдиката высокой моды, опубликованная в Vogue, окончательно ее убедила. В ней читательниц призывали не отказываться от модной индустрии, призванной служить французской женщине во всей ее уникальности и неповторимости. Так, Сюзанна неожиданно смогла дать волю своей натуре. Новое призвание потребовало от нее купить пальто длиной три четверти под названием «Ложная тревога» и костюм «Наступление». Найдется ли мужчина, который сможет что-то возразить против этого?

В этой новой одежде, названной в соответствии с обстоятельствами, Сюзанна шагала по улице Барбе-де-Жуи. Ее бодрая походка резко контрастировала с размеренной поступью представительниц местной буржуазии. За ее воздушным силуэтом плыл томительный, смутный, таинственный аромат. Эта фигура, словно очерченная графитовым карандашом, таила в себе целую завораживающую вселенную. Впечатление усиливалось смелыми, древесными нотами ее необычных духов. Она никогда не выходила на улицу, не нанеся несколько капель «Habanita» от Molinard на запястья и в ложбинку на шее. Этот ритуал, казалось, воспроизводил церемонию какого-то древнего обряда. Призывая этим жестом тайные защиты, она отгоняла дурные предзнаменования, которые, подобно пагубным миазмам, витали в воздухе. В гнетущей атмосфере 1939 года Сюзанна старалась забыть о том бремени, которое метафорически лежало на ее плечах. Она сосредоточила внимание на мелких, порой совершенно бесполезных хлопотах. Из-за страха перед химической атакой она никогда не выходила на улицу без противогаза, который носила в кожаном футляре, созданном модельером Люсьеном Лелонгом. Своей формой этот предмет напоминал маску чумного доктора с ее защитными стеклами и длинным клювом. Он бы идеально подошел для пляски смерти с картин Ганса Гольбейна или костюмированного бала на карнавале мертвых в Венеции. С момента объявления всеобщей мобилизации Сюзанна не выходила из дома, не перекинув драгоценный предмет через плечо, — такая убежденность удивляла ее саму. Она напоминала солдата, который идет в бой, положив руку на патронташ, готовый задействовать свой арсенал, как только прозвучит сигнал тревоги.

Сюзанна уже давно превратила отель «Ритц» в свою штаб-квартиру. Как и все самые элегантные женщины Парижа, она часто ходила туда на послеобеденный чай. Еще одна причина не изменять этой привычке заключалась в том, что в отеле, по слухам, находилось наиболее хорошо оснащенное столичное бомбоубежище. Ее, как и других посетителей, успокаивала мысль о том, что в случае воздушной тревоги она сможет воспользоваться пледами и спальными мешками Hermès, имеющимися в бункере. В тишине и покое, царящих в салонах отеля, Сюзанне казалось, что ни время, ни опасность не властны над ней. В кругу своих подруг она без стеснения призналась, что не склонна запасаться сахаром и мукой. Приготовление паштетов или вязание балаклав для солдат, к чему призывали газеты, она также предпочитала оставлять другим, несомненно более умелым, чем она.

Париж, октябрь 1939 года. В один из погожих осенних дней Сюзанна, отойдя от привычного распорядка, не появилась в драпированных мягкими портьерами салонах отеля на Вандомской площади. За два дня до этого ей пришла телеграмма от брата: Морис предлагал встретиться за чаем в кафе «Анжелина». Они не общались уже почти год. Странно, что в такое время он выбрал для возобновления отношений это парижское заведение, которое некоторые, из старомодного снобизма, продолжали называть именем основавшего его Румпельмайера. Однако он считал, что будет лучше, если встреча произойдет на нейтральной территории, а не в особняке их матери, предложившей выступить в качестве посредника. Пройдя по улице Бургундии, графиня оказалась на площади перед Бурбонским дворцом. Большие часы на другой стороне улицы показывали половину третьего. Несомненно, в этот час Бертран еще был на заседании. Мимо проехала длинная колонна военных грузовиков, грохоча на булыжниках и распространяя вокруг себя густой серый дым. Город погрузился в полудрему, и ничто не могло пробудить его от этого оцепенения. Пройдя мимо солдат, стоящих на посту у входа в здание парламента, она перешла Сену по мосту Согласия. Когда вдалеке показались колонны церкви Мадлен, она снова подумала о Морисе. Предвещало ли это приглашение перемирие в той тихой войне, которую они вели друг против друга после смерти отца? Смерть Эдгара Штерна два года назад, казалось, вновь разбередила старые раны, которые привели к охлаждению ее отношений с семьей, вплоть до полного отчуждения. Их мать — и это неудивительно — приняла сторону сына. Сюзанна не знала, насколько окончательным было ее изгнание из семейного круга. Направляясь к месту встречи, она возвращалась тем же путем, который когда-то отдалил ее от клана Штернов.