Мое темное желание (ЛП) - Шэн Л. Дж. - Страница 39

— Закари.

— Фэрроу.

Она швырнула тяжелую, промокшую тряпку в раковину. Кровь забрызгала тарелки и кружки.

— Тебе есть что мне сказать?

— Конечно.

Я направился к ней, остановившись в двух шагах.

Прогресс.

Ее горло подрагивало от близости.

Я взял в руки нож, провел кончиком лезвия по окровавленному воротнику ее наряда горничной и ухмыльнулся.

— Тебе идет красное.

С этими словами я ушел, направляясь в главную спальню.

Ее помятые Chuck Taylors скрипели по мраморному полу. Они топали по ступенькам позади меня, громко и безапелляционно.

За пределами вечеринок и официальных ужинов я даже не разрешал носить обувь в поместье. Она игнорировала это правило с первого дня.

Мы прошли мимо Младшего, не проронив ни слова. Он привалился к столбу на первой ступеньке, его зашивал семейный врач Олли, пока его отец и Джаспер суетились вокруг него.

В другом конце зала Олли, Ром и Даллас смеялись, звенели бокалы, посуда билась о фарфоровые тарелки.

Я подергал золотую ручку в своей спальне и проскользнул внутрь. За Фэр захлопнулась дверь, и она повернула замок.

Она последовала за мной в ванную, где я переключил кран на самый холодный режим и сунул руки под воду. Вода стала розовой от крови.

Наши взгляды встретились в зеркале. Если она и была напугана тем, что я порезал мужчину за то, что он чуть не потрогал ее задницу, то никак этого не показала.

Закончив уборку, я подошел к шкафу и начал расстегивать рубашку. Фэрроу опиралась бедром на дверной косяк, ее форма и голые ноги все еще были в крови.

Медленно опустив плечи, я заметил, что ее глаза прикованы к ткани. Она без звука упала на ковер.

Я стоял перед ней без рубашки, как статуя на частном просмотре, давая ей возможность еще несколько мгновений впитывать в себя мой пресс, контуры моих скульптурных рук и глубокий V-образный разрез на брюках.

Ее глаза расширились, как блюдца. Под моим пупком заструился жар, и вся кровь прилила к члену.

Я знал этот взгляд. Сам носил его всякий раз, когда охотился за сделкой.

Она была голодна.

Для меня.

Ты даже не представляешь, Маленькая Осьминожка.

Я дам тебе второе и третье. Десерты и закуски между ними.

Ты будешь так полна мной, что твоя киска станет похожа на мой член.

Эта мысль была столь же поразительна, как и сама идея. Я даже не мог заставить себя прикоснуться к ней прямо сейчас.

Я сломал лед, щелкнув пальцами в направлении ее лица.

— Кстати, мои глаза находятся здесь.

Мы стояли примерно в десяти футах друг от друга. Но в отличие от любого другого раза, когда мы были с кем-то еще, каждый фут казался целым континентом.

— За ними ничего нет. — Она сложила руки. — Твой торс виден гораздо лучше.

Я выбрал белую рубашку на пуговицах, задвинул пустую бархатную вешалку обратно на стойку и подошел к ней, все еще без рубашки.

— Ты не должна позволять никому говорить с тобой так, как это делал Бретт. Или Оливер, если уж на то пошло.

Она улыбнулась.

— Им это сходит с рук, потому что они знают, что могут. Я не Даллас Таунсенд. Меня некому защитить.

Я опустил ткань на руки и сделал еще один шаг к ней.

— Есть.

Потом еще один, застегивая по одной пуговице с каждым шагом.

— И кто бы это мог быть?

— Я.

Тишина скребла воздух когтями.

Затем я услышал его.

Звенящий смех вырывался из ее горла, как свадебные колокольчики, разносимые ветром.

Он просочился прямо в мой желудок и оттуда разлетелся во все стороны. Только это не было похоже на бабочек.

Это было похоже на адских летучих мышей.

— Что это было? — потребовал я.

Ее улыбка исчезла, как и странный рокот в моей груди, когда она издала этот звук. Он не был неприятным. И не было похоже на остановку сердца.

Возможно, я хотел бы вернуть его.

Она моргнула.

— А что было?

— Этот звук.

Ее брови взлетели к краю линии роста волос.

— Я… смеялась?

Я заметил, что ее брови были на тон темнее, чем ее ледяные светлые локоны. Они делали ее красоту более дикой. Более драматичной.

Ее глаза также не были традиционно голубыми. Они были пастельными — самого бледного оттенка на палитре — и обрамлены темно-синим кругом.

Мне пришло в голову, что я могу смотреть на ее лицо часами, и оно мне не надоест. Что, в общем-то, было нелепо.

Обычно женщины наводили на меня скуку. Их лица, как и тела, были взаимозаменяемы и совершенно не возбуждали.

— Посмейся еще раз, — приказал я.

Ее тонкие брови сошлись вместе.

— Тогда заставь меня.

— Невозможно. У меня нет чувства юмора.

— Развивай его.

— Это не гребаный фильм, Фэрроу. Это займет больше пары часов.

— Зачем тебе нужно, чтобы я смеялась?

Потому что я почувствовал что-то внутри своей груди, и мне отчаянно захотелось почувствовать это снова.

Это был первый раз после смерти отца. И, возможно, последний.

Но я хотел попробовать.

— Просто сделай это.

— Я не умею притворяться. — Она пожала плечами, откинувшись назад. — Хотя могу поспорить, что ты привык к тому, что женщины ради тебя все подделывают.

Нет, не привык.

Я никогда не подпускаю их достаточно близко.

— Я не смешной. И ты тоже, судя по твоей последней шутке.

— Сделай над собой усилие. — Она подняла подбородок, сохраняя зрительный контакт. — Ты поклялся защищать меня. Сказал, что я твоя. Что ж, путь к сердцу женщины лежит через ее рот. Ты должен заставить меня смеяться.

Мне нужно не твое сердце, хотел я ей напомнить.

Жаль, что она не Даллас Коста.

Этому рту не нужен был смех. Только бенье (прим. Бенье — пончики без начинки).

Теперь мы стояли грудью к груди. Не касаясь друг друга, но достаточно близко, чтобы сделать это, если она попытается. А я этого хотел.

Отчаянно.

Мое сердце вырывалось из груди, стучало, пытаясь оторваться от артерий. Я погрузился в свои мысли, пытаясь придумать что-нибудь забавное.

Мне было не до смеха. Я вообще не смеялся, если честно. Очень немногие вещи радовали меня.

Когда я действительно задумался об этом, Фэрроу возглавила короткий список. Хотя я полагал, что смех над ней не заставит ее смеяться.

— Это смешно.

Она наклонила одно плечо вверх.

— Не моя вина, что тебе никогда в жизни не приходилось впечатлять девушек. Тридцать три — хороший возраст, чтобы начать.

Она погуглила меня. Я никогда не называл ей свой возраст. От осознания этого факта у меня в груди заклокотало.

— Когда Олли поступил в Оксфорд, его посвятили в общество Пирса Гавестона, устроив круговой обряд. Все мастурбировали в чашку, а новички должны были ее выпить. Он попросил добавки.

Фэрроу зашипела.

— Это не смешно. Это отвратительно.

— Это смешно с двух точек зрения. Во-первых, то, что Олли такой показной декадент. А во-вторых, что у него на самом деле две ученые степени.

Он уехал в Англию, чтобы получить степень магистра, потому что хотел в течение двух лет проводить побочные исследования европейских перегибов.

Другими словами, он хотел иметь больше свободы действий, чтобы трахаться без лишних хлопот, связанных с притворством, чтобы удержаться на работе.

Те крохи жалости, на которые я был способен, я приберег для будущих отпрысков Оливера фон Бисмарка. Миссией его жизни было заселение мира. Однажды его дети и внуки проснутся и поймут, что их семейное древо — это венок.

— Если тебе приходится объяснять шутку, она не смешная. — Она строго посмотрела на меня, копируя мои слова. — Дальше.

У меня вырвался рваный вздох. Неудивительно, что комики всегда были подавлены. Юмор выматывал меня.

— Однажды я съел пакет апельсинов и пострадал от последствий.

— Опять гадость. Не смешно.

Я впадал в отчаяние, что одновременно приводило меня в ярость и возбуждало. Никогда в жизни я ни в чем не отчаивался.

— Моя тетя прятала все свои сумки от мужа в багажнике своего G-Wagon. Однажды она оставила ключ в замке зажигания, и кто-то угнал машину. Но они не знали, что наткнулись на золотую жилу дизайнерских сумок стоимостью более миллиона долларов, и выбросили их на обочину. Полицейские нашли сумки и вернули их ей.