Цена свободы - Чубковец Валентина - Страница 6

С ног до головы Татьяна подметила верно, так как Ирина ей дала ещё и сапоги, правда, им уже лет десять, но в приличном состоянии, кожаные, на сплошной платформе с натуральным мехом. Их Татьяна сразу надела и джинсы тоже, и куртку. Всё остальное утрамбовали в огромный пакет.

— Гляди, и впрямь мой размер, а какие ноские, Ир, а то, может, ещё сама поносишь?

— Бери, не раздумывай, раз нравятся, у меня ещё три пары есть, и шапку возьми. Ира протянула ей норковую шапку-ушанку, которая давно ожидала на полке своего часа. Это была мужская ушанка, но было время, и Ирина её носила сама. Выкинуть такую шапку рука не поднималась, но и носить не хотелось, надевала раз в пятилетку. Не ходи ты с открытой головой, застудиться можешь, заболеть.

— Ир, да я давно больна на всю голову. Тебя слушала и выводы делала, много я в жизни чего потеряла, всё сквозь пальцы пропустила… — Она смотрела на себя в огромное с резной окантовкой зеркало, висящее на стене в прихожей комнате, и любовалась новым одеянием, одаривая Ирину добрыми словами:

— Как же я пойду во всём твоём?

— Теперь это твоё, иди смело, а свои сапоги вон в мусорный бак снеси и пальто там же оставь, как ты в них только ходила, они же мокрые насквозь.

Ира приподняла сапоги и тут же отбросила в сторону. Она ей ещё в пакет немного продуктов положила. Деньги на дорогу предлагала, та отказалась, так, мол, добегу, напрямки, сюда же пришла, а теперь во всём тепленьком, снова погладила себя по куртке. Глаза сияли.

— Я тебя не пойду провожать, надо со стола прибрать. Унесёшь?

— Упру, — довольнёхонькая, обнявшись, распрощавшись, Татьяна покинула Иринино уютное жильё.

Ирина дала ей номер своего сотового телефона, скорее всего, та вряд ли позвонит, так как у Тани только домашний. Хотя, кто знает? Радовалась и Ирина, что смогла помочь, несмотря ни на что, ведь всякое могло быть, в наше время впустить в квартиру совершенно незнакомого человека… Однако всё обошлось благополучно, обе женщины остались довольны. Через некоторое время Ирина всё же вышла на улицу вынести мусор. Мягкий пушистый снег, вальсируя, падал и падал, кругом бело и пахло свежестью. Было ещё светло. Припорошённые во дворе машины стояли рядком и отдыхали. Сегодня никто не спешил выезжать, выходной, первое января. Вот и новый две тысячи восемнадцатый год. Год Собаки. Кстати, собак во дворе тоже не видно. «Странно, — подумала Ирина Максимовна, — куда же они подевались?» И приготовленные косточки для четвероногих высыпала рядом у мусорного бака, где и увидела Танины сиротливо прислонённые к мусорному баку, слегка припорошённые снежком полусапожки. «Как же она в них ходила?» — покачав головой, снова подумала Ира, подгребая ногой отлетевшие косточки в кучку. Прибегут, съедят, не тащить же мне их назад, наверное, и собаки ночь не спали?

В эту ночь фейерверки бабахали так, что разбуженные машины то и дело возмущаясь, подавали свои голоса. Ирина Максимовна неспешно зашла в квартиру, на душе было приятно, но тоскливо, Татьяна не выходила из памяти, и Ирина мысленно всё ещё с ней общалась. Мужа так и не было, лишь ближе к вечеру заявился изрядно пьяный. Впереди ожидали ещё несколько «праздничных» дней.

Лишь только с третьей попытки Елена Семёновна открыла ключом входную дверь: то она не могла попасть в замочное отверстие, то ключ не хотел поддаваться, словно его изнутри кто-то придерживал. «Надо было всё-таки послушать Светлану, пусть бы сегодня ночевала у меня, — промелькнуло в голове, но вслух ответила себе: — Справлюсь, придётся привыкать».

Оставив туфли у порога, прошла в комнату мужа, открыла форточку, села на краешек дивана и зарыдала вполголоса. На сей раз ей никто не мешал, лишь кошка Машка прильнула к ногам, виляя хвостом, затем прыгнула к Елене на колени и топталась, топталась, слизывая с её щёк горестные слёзы.

— Одни мы с тобой остались, одни… — поглаживая Машку, прижала к себе и разревелась ещё громче. Кошка, будто понимая всё происходящее, сильнее прильнула, замурлыкала. Успокоившись, пройдя на кухню, Елена Семёновна налила ей молока и дала корм.

— Проголодалась? Сегодня было не до тебя, — говорила она кошке, а та, лакая молоко, словно соглашаясь, кивала головой.

Елена зашла в ванную комнату, ополоснула руки, лицо и остановила свой взгляд в зеркале. Ей показалось, что за сегодняшний день, день похорон, постарела ещё больше, а на припухшие глаза и губы уже и не обращала внимания, но в зеркало долго глядеться не стала, так как слышала, что зеркала надо три дня после усопшего держать закрытыми, не то покойник может показаться. Приметам сильно-то и не верила, всё же от зеркала отошла. За сорок лет совместной жизни столько его пьяного набоялась, что покойник уже и не страшен. Собрав бритвенные принадлежности мужа, его расчёску, зубную щётку, засунув всё в один мешочек, ушла на кухню. Есть не хотелось, да и только что из кафе, где поминки были, впрочем, и там она ничего не поела, не лезло. На подоконнике стояла рюмка, наполненная водкой, а сверху кусочек хлебушка. Это подруга Галка поставила, объяснив, что так положено — пусть стоит сорок дней. Спорить с Галкой было бесполезно. Вдруг Елена подошла к подоконнику, схватила рюмку с водкой и, как она это неоднократно проделывала, за что порой получала, резко выплеснула спиртное в раковину.

— Ha-ко тебе, выкуси, — а вот хлебушек оставлю, — ешь, не жалко, могу и маслом намазать, — съехидничала она.

Затем её охватил страх, вздрогнула, но тут же продолжила:

— Всё, отбоялась, хватит, допился, сам себе жизнь урезал, жил бы да жил, через год на пенсию бы пошел, да плюс моя пенсия — хватило бы. Дети, слава Богу, сами по себе живут, взрослые.

И она вдруг поняла, что на неё больше никто не закричит, не поднимет руку, не ударит… Трезвый — молчун. Им в последнее время даже не о чём было разговаривать, жили в разных комнатах, лишь на кухне-то и встречались. Трезвый ел молча, быстро, а то ставил еду на поднос и уходил в свою комнату, где постоянно был включен телевизор. Телевизор её раздражал порой так, что хотелось вышвырнуть с балкона. Пьяный муж его включал на полную мощность, и ей всегда было стыдно перед соседями, музыка гремела не только в их подъезде, но и на улице. Елена выключала, Иван снова включал, а жену при этом отшвыривал в сторону, да ещё как отшвыривал…

— Ваня, соседи же, соседи, сделай потише, — умоляюще просила она.

— А что мне соседи, да наплевать мне на них, пусть и они слушают, что хочу, то и делаю, моя жизнь, — и снова брань…

— Да, твоя, — соглашалась она, зная, что бесполезно с ним связываться, уходила в свою комнату.

Когда Иван пил, то почти не закусывал, может, потому и быстро пьянел, слабые спиртные напитки алкоголем не считал, пиво для него было как вода. И всё пил и пил, не зная меры. А быть может, это всё заложено в генах? Сколько раз Елена задавала себе этот вопрос. Ведь его родители по молодости употребляли о-го-го и дрались по пьянке. Да и трезвые они вели себя словно неродные, вечно ор, брань, грызня. Какой пример мальчик получил от своих родителей? Поэтому, наверное, Лена старалась как-то понять Ивана, простить, помочь ему, но всё безуспешно. Прощение и терпение продолжались на протяжении совместной жизни. В своей, родительской семье Елена такого не видела. Её отец выпивал очень редко, по праздникам, и всегда знал меру. Спокойный, неворчливый, а про маму и говорить нечего — святой человек. Давно в мир иной ушли. В этой же семье совсем другая ситуация, свекровь порой уходила в запой на неделю, даже на работу, бывало, не ходила, тогда ей свёкор отвешивал по полной программе. Лену это возмущало до глубины души. Бедная свекровь с неделю, а то и больше ходила в синяках. Лене было её жаль, она не раз пробовала с ней разговаривать, да толку-то, пошлёт куда-нибудь подальше, и всё. А здесь-то, здесь-то за что? Поесть наварено, в квартире чистота, дети ухоженные. Сама по возможности работала на двух работах, днём учителем начальных классов, а вечером прибегала в ту же школу и мыла полы. Лене вдруг снова стало жалко себя, и она вновь всплакнула. Затем почувствовала такое облегчение, словно гора с плеч свалилась.