Упущенные Возможности (СИ) - "Ande" - Страница 23

Чокнувшись со знакомством, уминая вкуснейшее мясо по- французски, и перебрасываясь с ребятами шутками, я в пол- уха слушал поэтов, и очарование несколько подувяло.

И поэты и публика отчетливо делились на две страты. Часть этой публики считает, что СССР, вслед за Империей, так и остался тюрьмой народов, застрявшей на пути к демократии. А другая часть присутствующих, мечтает покончить наконец с гнилым либерализмом и навести наконец настоящий коммунистический порядок. Да и мир, пора уже освободить от гнета капитала. И все готовятся к войне.

Как это выглядит в реальности, они все представляют плохо, но уж это их, и не волнует.

Здесь и сейчас, царил тот же бодрый, шапкозакидательский ура-патриотизм, что и в двадцатых, двадцать первого. Ну, вот это, пусть и не артикулируемое — «от победы к победе», «могучим броском, за две недели…» с проснувшимся у меня безнадежным ощущением вечного колеса насилия, с которого не спрыгнуть.

Хотя, когда начал выступать поэт Михаил Кузьмин, я было решил что мне показалось. Кузьмин был очевидным педиком, и читал вполне жеманные стихи, героиней которых была женщина.

Его сменил и вовсе некий Пространственный Пьеро, сообщивший что «стебель тверд поутру, и прозрачная капля, украшает бутон…».

Их встретили, и проводили, вполне благожелательно посмеиваясь и аплодируя.

Но потом понеслась. Пафос и победы, война и смерть, стальная поступь, и отдать жизнь во имя…звучало крепкое словцо, принимаемое, как само собой разумеющееся…

А меня еще и всячески дразнила и высмеивала Воронцова. В результате я пил очищенную, раз в пятнадцать минут решая не связываться, а потом передумывая.

А поэты, тем временем совсем съехали с катушек, воспевая войну, битвы и героизм:

Будет буря,

будет бой,

битва забушует,

Я услышу за собой

девочку большую.

Надвигается война,

а когда — не знаю.

А следующий поэт и вовсе не парился:

И гармонист из сил последних

Поет во весь зубастый рот,

И двух в пальто в овраг соседний

Конвой расстреливать ведет.

Даже совсем простой рабочий «Серпа и Молота», Миша Гриценко, чувствовал, что как-то перебор.

Заступившись, впрочем, за воспевателей, заявив, что мотивирующая поэзия — тоже важно. Да и пропаганда нужна.

Но я не согласился:

— Понимаешь, Мишань… одно дело быть готовым к войне. И другое дело, ее призывать и мечтать о ней.

— Ты хочешь сказать, что о подвигах не нужно говорить?

— Я хочу сказать, что не стоит представлять войну, насмотревшись кинофильмов или наслушавшись этих поэтов.

— Фильм, не отменяет сам факт подвига!

— Конечно, Миша — согласился я,- только в фильме…

Я замялся пытаясь, при дамах, подобрать слова, что бы объяснить. Что, в частности, в фильмах не бывает запаха. Что война, кроме всего прочего — это вонь. Самый натуральный тяжелый запах крови, взрывчатки, дерьма, отработки дизельных моторов, и, зачастую, мозгов и внутренностей. Чего в кино, просто не передать.

— В любом фильме, Миша, ты — второстепенный персонаж, и умираешь в течение первых пяти минут фильма. И больше о тебе никто не вспомнит — неожиданно сказала Саша Воронцова.- но об этом, говорить совершенно не принято. А здесь — особенно.

Ирка нам пояснила, что в рабочий день ждать чего то выдающегося не стоит.

— Ты же сказал, Рома, что хочешь представлять уровень нынешней поэзии? Ну, вот это — нижняя граница — засмеялась она.

А со сцены раздавалось:

— все погибнем, пускай,

Но в грядущем,

о нас еще вспомнят потомки.

Я просто заржал:

— Откуда потомки, если все погибнут?

Все тоже начали фыркать. А Воронцова повернулась ко мне и сказала:

— Боже мой! Какая самодовольная, пафосная и унылая муть! Скулы сводит. Так хочется наговорить им всякого! Боб! Устрой скандал, а? Я же вижу, ты хочешь…

Даже не знаю, что меня сподвигло. То ли, ехидная Воронцова с ее ироничным прищуром. То ли медиаторы, что я вдруг нащупал в кармане пиджака, когда вытаскивал сигареты и зажигалку, то ли то, что и мне и вправду очень хотелось сказать этим всем…

Еще устраиваясь за столиком, я обратил внимание на серьезные звуковые колонки по краям сцены. Большущий шильдик «КИНАП» было трудно не заметить. Проследив взглядом, увидел и мощный ламповый усилитель. Возле него сидел важный деятель, исполненный причастности к таинству звука. Говоря языком двадцать первого века- звукооператор. Вот к нему я пошел, махнув еще один стаканчик особой.

Всего за десять рублей, парень-звукач, переговорил с конферансье, гитаристом оркестра, и принес мне гитару. Потом я объяснил конферансье, как меня представить публике. Он, дождавшись окончания очередной унылой серии стихов про «… багрово-алая заря, с утра освЕтит беспощадность…», подошёл к микрофону и сказал:

— А теперь, инженер Борисов, споет и сыграет нам, самую сейчас модную, еще не звучавшую в нашей стране музыку североамериканских негров, под названием блюз. Просим!

Пока радиомастер подтаскивал второй микрофон для гитары, я начал говорить в микрофон, стоящий предомной:

— Привет! Я приехал из Америки, посмотреть на государство рабочих и крестьян. Скажу честно, я потрясен. Огромной стройкой, в которую превратилась вся страна. Тем, что у каждого здесь есть работа и крыша над головой. Но больше всего, меня изумляет недовольство властью у вас, тех кто здесь собрался. Господин Калинин, может быть, и небольшого ума человек. Но он сделал так, что вся страна уверена в завтрашнем дне, и смело смотрит вперед. Я так понял, именно это вас так раздражает.

Звукооператор дал знак, чтоб я проверил гитарный микрофон. Провел медиатором по струнам — ни фига.

— Смотрю я на вас, и мне противно. — продолжил я свой спич — Вам ненавистна реальность. Вас просто бесит, что страна стала настолько паршивой, что здесь можно спокойно жить и работать. Зачем была нужна революция, если никто не страдает и не гибнет в битвах? Так, да? А все просто. У всех вас, лютое отвращение ко всякому труду, оборачивающееся мечтами о подвигах. Вон вас сколько, знатоков устройства благополучия народов! Вот только на вопрос «когда?», вы, в лучшем случае, обещаете «последний и решительный бой», что почему-то повторяется раз за разом, и все время- предпоследний.

Накинул ремень гитары на плечо, плевать, и так поору. Эта вся шушера меня и вправду злит.

— Вы замечаете хотя бы, какое громадное место занимают война и смерть в вашем и без того крохотном существовании? — о! Вроде бы второй микрофон заработал — День и ночь живёте в оргии битв и смерти. И всё во имя «светлого будущего», которое будто бы должно родиться именно из этого дьявольского мрака. И вы мечтаете о насилии, призываете к насилию, воспеваете насилие. Вы все, сладострастно и безмозгло вожделеете безжалостного насилия государства.

Оба микрофона поймали резонанс и нестерпимо засвистели. Ну, если б этого не было, то даж не знаю, что это за выступление то?

— Вы все, пытаетесь демонстрировать благородное безумие, пламенную одержимость всеобщим счастьем, священную ярость… Огорчу вас, у вас этого всего нет. Вы просто долбоебы. — я снова провел медиатором по струнам, и поднимающийся исподволь возмущенный гул публики, мгновенно придавило мощным ми-мажором.

— Все, что будет, осуществись ваши мечты, это потери и страдания. А то и обнищание людей. — чет я разговорился, кажется, меня здорово развезло — будь по вашему — вы первые, кто и сгинет, если только, еще раньше, вас не шлепнут в каком — нибудь подвале. Но вслед за сбычей ваших мечт, придет череда бед и лишений к тому самому пролетариату, о котором вы так пафосно страдаете. Так вот, о вас и будет мой блюз!

И я вдарил по струнам. Рифф совсем не сложный. В этой акустике он зазвучал особенно мощно. А мой голос перекрыл все усиливающийся ор недовольных, с криками, «пошел вон» и «долой»: