Похитители - Фолкнер Уильям Катберт - Страница 48

• Предыдущая
• 48/67
• Следующая

– Я не о том, – сказал я. – Я о хозяйском…

– Я ж тебе все время долблю, что помню о нем, – сказал Нед. – Выбрось ты это из головы. Не скачки выбрось, о них ты не можешь не думать, а мысли, как бы тебе первым прийти. Думай, чему тебя научил вчера Громобой, когда ты скакал на нем. А обо всем другом думать буду я. Носок взял?

– Да, – сказал я. Но мы ехали не к дядюшке Паршему. Ехали даже не в том направлении.

– Для этих скачек мы заполучили собственную личную конюшню, – сказал Нед. – Есть у одного здешнего прихожанина лощинка с ручьем, оттуда до дорожки от силы четверть часа, и никто нас там не увидит, не станет голову морочить, разве что сами попросим. Ликург и дядюшка Пассем отвели туда Громобоя сразу после завтрака.

– Дорожка, – сказал я. Разумеется, без дорожки не обойтись. Но я как-то ни разу не подумал об этом. Если я и думал о чем-нибудь, то, пожалуй, только о том, что кто-то приедет на другой лошади или приведет ее, и мы устроим скачки на лугу у дядюшки Паршема.

– Ну да, – сказал Нед. – Настоящая дорожка, как на больших скачках, только не в милю, а в полмили, и еще там нет всяких трибун и киосков с пивом-виски, а не мешало бы, раз уж человек задумал скачки устраивать. Круг на лугу у полковника Линскома, хозяина той лошади. Мы с Ликургом вчера ночью ходили смотреть на нее. Не на лошадь, на дорожку. Лошадь я пока что не видел. Но нынче у нас будет случай посмотреть и на нее. Правда, может, только с хвоста. Но нам-то надо так все устроить, чтобы тот конь последние заезды смотрел на хвост Громобоя. Так что придется мне потолковать с тем парнем, который будет его жокеем. Он цветной – Ликург знает его. Да так потолковать, чтобы он только потом уразумел, о чем это я с ним толковал.

– Да, – сказал я. – А как?

– Сперва давай доберемся туда, – сказал Нед. Мы ехали по местам мне, разумеется, незнакомым. Сейчас, очевидно, проезжали по плантации то ли полковника Линскома, то ли кого-то другого – обширные, заботливо возделанные поля, всходы хлопка и кукурузы, пастбища, обнесенные крепкими изгородями, домишки арендаторов и склады для хлопка в конце каждого участка; потом я увидел амбары, конюшни и – да, так и есть, – небольшой аккуратный белый овал дорожки; мы, то есть Нед свернул по заросшей тропе в лесок, и вот оно, это местечко, уединенное, безопасное и при желании даже потаенное: буковый лесок на берегу ручья, Громобой, перед ним, держа его за повод, Ликург, и Громобой начищен, надраен, он даже слегка поблескивает в этом пятнистом свете, а позади к дереву привязан второй мул, и в седле, которое Ликург снял и прислонил к дереву, устроив подобие кресла, дядюшка Паршем, черно-белая фигура, полная драматизма, даже царственная, князь и ревнитель порядка, облеченный достоинсивом лет, уже свое отработавших, уже оплатиз-ших по всем счетам. И все они ожидали нас. В следующее мгновение я понял, почему мне стало так не по себе: все они ожидали меня. И лишь в эту секунду, когда мы с Гро-мобоем стояли, ощущая кожей, не говорю уже – вдыхая легкими – один и тот же воздух меньше, чем в тысяче шагов от беговой дорожки, и не больше, чем в одной десятой от тысячи минут до начала скачек – лишь в эту секунду я по-настоящему понял, что не только наши судьбы – моя и Громобоя – стали одной судьбой, но и что эта сдвоенная судьба несет на себе все остальные судьбы, уж во всяком случае Буна и Неда, и от нас зависит, на каких условиях они смогут вернуться домой и вообще смогут ли вернуться, и в этом было нечто мистическое, такое, что не должно ложиться на плечи одиннадцатилетнего мальчишки. Поэтому, возможно, я ничего не заметил или. во всяком случае, не понял того, что увидел, а именно, что Ликург отдал повод дядюшке Паршему, подошел к нам, взял мула под уздцы и Нед спросил у него:

– Передал ему? – и Ликург сказал:

– Да, сэр.

И Нед сказал мне:

– Что ж ты не переймешь Громобоя у дядюшки Пас-сема, чтобы ему не вставать?

И я сразу пошел и взял повод, а Нед с Ликургом, сблизив головы, продолжали стоять возле двуколки, но скоро Нед подошел к нам, а Ликург распряг мула, заправил вожжи в постромки, подвел к другому мулу, привязал к дереву и тоже присоединился к нам. Нед сидел теперь на корточках рядом с дядюшкой Паршемом.

– Расскажите еще раз о тех двух скачках, – сказал он. – Вы говорите, ничего не случилось. А в каком роде ничего?

– В обыкновенном, – сказал дядюшка Паршем. – В тех скачках решили скакать по три раза, в аккурат как в этих, но хватило и двух, третий был уже ни к чему. Или, может, кому-то надоело.

– Может, надоело лазить в задний карман, – сказал Нед.

– Может, и так, – сказал дядюшка Паршем. – В первый раз ваша лошадь наддала слишком рано, а во второй слишком поздно. Или, может, в первый раз хлыст хлестнул слишком рано, а во второй запоздал. Ну, в общем, после первого хлыста ваша лошадь вышла вперед, и намного вперед, и весь первый круг шла впереди, даже когда к хлысту привыкла – тут что люди, что лошади, разницы нет: как привыкнут к хлысту, так потом хоть бей, хоть плюй, им все нипочем. А на последней прямой ваша лошадь заметила, что перед ней никого нет, и вроде бы сказала себе: «Уж больно это получается невежливо, я же тут пришлая», – и поотстала маленько, аккурат головой дотягивалась до колена того жокея, и так держалась, пока ей не сказали – «стоп, приехали». А во вторых скачках ваша лошадь будто с самого начала решила, что это все те же первые скачки, и все время вежливо, любезно держала голову у колена жокея полковника Линскома, пока мемфисский жокей не огрел ее в первый раз, но, видать, чересчур рано, потому что сперва она здорово припустила и вырвалась вперед, но потом все ж таки заметила, что впереди на дорожке никого нет.

– Но не чересчур рано, чтобы нагнать страху на Маквилли, – сказал Ликург.

– Большого страху? – спросил Нед.

– Порядочного, – сказал Ликург. Нед продолжал сидеть на корточках. Этой ночью он, кажется, немного поспал, даже при том, что собаки то и дело лаяли на Отиса. Но вид у него был невыспавшийся.

– Ладно, – сказал он мне. – Иди-ка сейчас прогуляйся до той конюшни с Ликургом. Стой там спокойно – пришел, мол, поглядеть на коня, который нынче с твоим тягается. Стой, и всё, разговоры разговаривать будет Ликург, а когда пойдешь назад, не оглядывайся. – Я даже не спросил – почему? Он все равно не объяснит бы. Идти было недалеко: конюшня стояла на скотном дворе за аккуратной дорожкой окружностью в полмили с выкрашенным белой краской барьером – он был бы хорош, когда бы не так жидок, – и будь подобная конюшня в маккаслинском поместье дядюшки Зака, не сомневаюсь, тетушка Луиза переселилась бы в нее со всеми чадами и домочадцами. Кругом не было ни души. Не знаю, чего я ожидал: может быть, еще больше болельщиков в комбинезонах и без галстуков, сидящих на корточках вдоль стены и жующих табак, чем видел утром из ресторана. Но, вероятно, для этого было слишком рано – да, конечно, слишком рано, потому Нед и послал нас; мы, то есть Ликург ленивой походкой вошел в помещение, то есть в конюшню, она была ничуть не меньше нашего обреченного на бесприбыльность каретного заведения и, уж конечно, куда чище; по одну сторону дверь вела в кладовую для упряжи, по другую, видимо, в контору, совсем как у нас; конюх-негр чистил денник в глубине, а молодой парень, по росту, возрасту и цвету словно близнец Ликурга, валялся у стены на охапке сена.

– Привет, браток, – сказал он Ликургу. – Хочешь на лошадь взглянуть?

– Привет, браток, – сказал Ликург. – На обеих. Мы думали, может, и вторая у вас.

– Как так? Разве мистер Вантош не приехал?

– А он и не приедет, – сказал Ликург. – Сейчас Коппермайна другой белый на скачки выпускает. Мистер Бун Хогганбек. А этот белый парнишка – его жокей. Это Маквилли, – сказал он мне. Маквилли с минуту рассматривал меня. Потом подошел к двери в контору, открыл ее, что-то сказал и посторонился, а из двери вышел белый мужчина («Тренер, – шепнул Ликург. – Мистером Уолтером звать») и сказал:

• Предыдущая
• 48/67
• Следующая