Пилон - Фолкнер Уильям Катберт - Страница 29

• Предыдущая
• 29/59
• Следующая

– Да, – сказал комментатор, – вот, значит, что выходит. Кто-то должен заплатить за новые программки. Эти ребя… то есть… они говорят, мы… участники, комментаторы, в общем, все, кто получает с праздника доход, должны на это потратиться.

Они не проронили ни звука, и выражение неподвижных лиц не изменилось; изменился тон комментатора, заговорившего теперь и просительно, и настойчиво, без какого-либо протеста или несогласия, явного или скрытого:

– Речь идет всего о двух с половиной процента. Со всех нас – с меня тоже. Только два с половиной процента; их вычтут из призовых денег, и вы этого, можно сказать, не заметите, так они говорят, потому что выигрыши все равно еще вам не выплачены. Только два с половиной процента, и…

Человек из второй группы подал голос еще раз.

– А иначе? – спросил он.

Комментатор не ответил. Чуть погодя Шуман спросил:

– Это все?

– Да, – сказал комментатор.

Шуман встал.

– Пойду клапанами займусь, – сказал он.

Когда они с парашютистом шли теперь через круглый зал, толпа равномерно текла сквозь ворота. Встав в очередь и дошаркав до ворот, они поняли, что не пройдут, поскольку у них нет билетов на трибуну. Так что они повернули обратно, протолкались сквозь толпу и кружным путем двинулись к ангару, идя теперь посреди тихого басовитого гуда, плывущего откуда-то сверху, со стороны солнца; поначалу оно мешало им увидеть звено военных одноместных истребителей, которые, не нарушая строя, заходили на посадку дугой вокруг летного поля и затем приземлялись – быстрые, тупоносые, яростно набычившиеся, мощно-зловредные.

– Они опасно форсированы, – сказал Шуман. – Расслабишься – убьешься. Не хотел бы я за двести пятьдесят шесть в месяц на таком вот летать.

– Там, по крайней мере, у тебя не вычтут никакие два с половиной процента, когда ты отлучишься на ленч, – свирепо сказал парашютист. – Сколько это – два с половиной процента от двадцати пяти?

– Не все двадцать пять, не волнуйся, – сказал Шуман. – Надеюсь, Джиггс подготовил нагнетатель, можно обратно уже ставить.

Так что лишь почти у самого самолета они обнаружили, что женщина работает одна, без Джиггса, и что она уже поставила на место нагнетатель при все еще снятой крышке мотора и при снятых клапанах. Она поднялась и отвела со лба волосы тыльной стороной запястья, хотя они ни о чем еще не успели спросить.

– Да, – сказала она. – Я решила, что он в норме. Пошла поесть и оставила его тут одного.

– А потом ты его видела? – спросил Шуман. – Где он сейчас, знаешь, нет?

– Какая, к черту, разница? – проговорил парашютист сдавленным неистовым голосом. – Надо снимать этот сволочной нагнетатель и ставить клапаны. – Он посмотрел на женщину, сдерживая ярость. – Что он в тебя такое впрыснул, скажи на милость? Похоже, верой в человечество тебя одарил, как другой мог сифилисом, чахоткой или что там бывает. Джиггсу доверие оказала – это же надо!

– Заканчивай, – сказал Шуман. – Снимаем нагнетатель. Клапанные стержни он, догадываюсь, не проверял?

– Не знаю, – сказала она.

– Ладно, не важно. Вчера они выдержали, а сейчас все равно некогда. Если не будем тратить время на проверку, к трем, может, управимся.

Они управились раньше; до трех вывели самолет на предангарную площадку и запустили мотор, после чего парашютист, на протяжении всей работы пребывавший в угрюмой ярости, повернулся и быстро двинулся прочь, хоть Шуман его и окликнул. Он пошел прямиком туда, где находились Джиггс с репортером. Он не мог знать, где их искать, и тем не менее направился именно к этому месту, словно бы ведомый неким слепым инстинктом ярости. Появившись в поле зрения Джиггса, он немедленно ударил его в челюсть, так что удивление, тревога и шок, сменяя друг друга, пришли почти одновременно, и, пока Джиггс падал после первого удара, парашютист врезал ему еще раз, после чего развернулся лицом к репортеру, поймавшему его за руку.

– Спокойно! Спокойно! – кричал репортер. – Он же пьян! Как можно бить…

Парашютист не произнес ни слова; репортер увидел его разворот, завершившийся кулачным ударом, которого он не почувствовал вовсе.

«Я слишком легкий, чтобы меня свалить, чтобы даже ушибить как следует», – подумал он; он все еще втолковывал себе это, когда его поднимали и ставили, когда руки держали его, не позволяя бескостным ногам подогнуться, когда он смотрел на Джиггса, теперь уже сидящего в небольшом частоколе ног, и на трясущего его полицейского.

– Здорово, Леблан, – сказал репортер. Полицейский перевел на него взгляд.

– Ты, что ли? – проговорил полицейский. – Вот и новостями разжился, поздравляю. Как раз для газеты, такое прочтут за милую душу. «Репортер сбит с ног разгневанным пострадавшим», звучит? Вот уж новости так новости. – Он начал несильно пинать Джиггса боком ботинка. – Кто это? Твой сменщик? Вставай. На ноги, на ноги.

– Погоди, – сказал репортер. – Он ни при чем. Подвернулся случайно. Он здесь по механической части. Авиатор.

– Ясно, – сказал полицейский, дергая Джиггса за руку. – Говоришь, авиатор? Что-то не мягко он приземлился, надо сказать. А по морде его небось туча хряснула.

– Авиатор. Он пьяный был, и только. Я все беру на себя. Еще раз тебе говорю: он ни при чем. Ему вмазали по ошибке. Оставь его в покое, Леблан.

– Да на кой он мне сдался, – сказал полицейский. – Берешь на себя, ну и ладно, бери. Веди его тогда в помещение. – Он повернулся и начал расталкивать людское кольцо. – Проходите, нашли тоже зрелище. Гонка сейчас начнется, не стойте тут.

Так что теперь они опять остались вдвоем, и репортер, старательно балансируя на невесомых ногах («Надо же, – подумал он. – Хорошо, что я такой легкий и могу парить») и с опаской ощупывая челюсть, думал с мирным изумлением: «Ничего не почувствовал вообще. Надо же, мне казалось, я не настолько массивный, чтобы меня можно было так сильно стукнуть, но, выходит, я ошибался». Он нагнулся, по-прежнему с опаской, и стал тянуть Джиггса за руку, пока тот наконец не уставился на него пустым взглядом.

– Поднимайся, – сказал репортер. – Идти надо.

– Да, – сказал Джиггс. – Точно. Идти.

– Ну, – сказал репортер, – вставай.

С помощью репортера Джиггс медленно поднялся на ноги; он стоял, глядя на него часто моргающими глазами.

– Мать честная, – сказал он. – Что случилось-то?

– Оно самое, – сказал репортер. – Но теперь все в порядке. Кончено с этим. Пошли. Куда ты хочешь идти?

Джиггс двинулся, репортер рядом, поддерживая его. Вдруг Джиггс отпрянул; подняв глаза, репортер тоже увидел невдалеке ворота ангара.

– Не туда, – сказал Джиггс.

– Хорошо, – сказал репортер. – Не туда, так не туда.

Они повернули; теперь репортер вел Джиггса, опять преодолевая поток людей, направлявшихся к трибунам. Он чувствовал, что челюсть разбаливается, и, оглядываясь и задирая голову, видел, как самолеты один за другим достигали над заданной точкой заданной высоты и как под каждым из них падающее тело расцветало парашютом.

«А бомбу-то я не услыхал, – подумал он. – Или может, ее хлопок меня и свалил».

Он посмотрел на Джиггса, который шел рядом на негибких ногах, так что казалось, будто рессорная сталь в них по мановению волшебной палочки лишилась упругости и была теперь всего-навсего мертвым железом.

– Слушай, – сказал он. Он остановился сам и остановил Джиггса, после чего, глядя на него, заговорил нудно и аккуратно, словно втолковывая что-то ребенку. – Мне надо в город. В газету. Меня начальник вызвал, понятно? Так что скажи мне, куда тебя отвести. Может, тебе где-нибудь полежать? Я могу найти машину, в которой ты…

– Нет, – сказал Джиггс. – Я на ходу. Пошли.

– Да. Конечно. Но тебе хорошо бы…

Теперь уже все парашюты раскрылись; солнечное послеполуденное небо наполнилось опрокинутыми чашами, похожими на перевернутые водяные гиацинты. Репортер легонько потряс Джиггса:

– Слушай, проснись. Что там у них теперь? После прыжков.

– Что? – спросил Джиггс. – После прыжков? Теперь?

• Предыдущая
• 29/59
• Следующая