Узник Марса (сборник) - Гамильтон Эдмонд Мур - Страница 67

— Стой, кто идёт? Ночью никому нельзя входить в храм. — А затем голос изменившимся тоном воскликнул: — Король!

— С дороги, — услышал Крейн слова Лану часовому, повысившему голос в стараниях перекричать воющий ветер. — Мы несём на алтарь одного из избранных, который сбежал в последний день ухода из жизни.

Крейн почувствовал, как его понесли дальше. Рёв бури сделался приглушённым, когда они вошли в храм. Затем его спустили по лестнице со множеством ступенек, а потом с него сорвали плащ, удерживая его заломленные руки.

Он стоял на возвышении знакомого ему великого храма и видел сквозь мрак темноты стоящие поблизости фигуры. Затем из кристаллического диска на алтаре вырвался луч ослепительной лиловой мощи. Он отбрасывал наверх и наружу дрожащее свечение. Свет этот падал и на Лану, стоящего у красной металлической стойки, где он только что включил дематериализующую лиловую силу.

Глаза Сурпа победно блестели. А Лигор с улыбкой рассматривал искажённое отчаянием лицо Крейна.

— Лану, не делай этого! — хрипло выкрикнул Крейн. — Тебя обманули, провели!

Лицо Лану снова отразило нерешительность.

— Если мой отец был жив и увидел, как я швыряю другого его сына в толпу Электроев… — содрогаясь, пробормотал он.

Сурп увидел его колебание и надавил на короля.

— Если вы этого не сделаете, Ваше Величество, то ваш трон никогда не будет в безопасности! Вспомните, насколько легко он занял ваше место.

— Да, — поддержал его, как всегда растягивая слова, Ли-гор. — Он так хорошо сыграл вашу роль, что Мара теперь предпочитает вам его, разоблачённого самозванца.

Это напоминание сделало своё дело. Лицо Лану побагровело, и он сделал грубый жест держащим Крейна охранникам.

— Бросьте его на алтарь!

— Погоди! — выкрикнул Крейн, и в тот же миг почувствовал, как мускулистые руки швырнули его прямо к лиловому лучу света. — Погоди…

Слова сорвало с его уст, когда землянина швырнули в лиловое силовое поле. Крейн ощутил во всем своем теле ужасную боль, взвыл от боли, и слепящий огонь ударил в глаза. А затем всё потемнело и смолкло. Наступил миг безумной сумятицы. Его будто зашвырнуло в черный омут смерти. Сознание его померкло. Крейн сознавал собственные мысли, но всякие телесные ощущения у него пропали.

Пропали, как пропало и само его тело! Он стал одним из Электроев!

Странное дело, Филип Крейн — нематериальный электрический огонёк, бывший некогда человеком Крейном, — плавал в смутном полусознании за пределами видимого, слышимого. Время для него больше не существовало Он ничего не знал; ничего, кроме собственных мыслей. Он был наедине со своими мыслями на всю вечность.

Ужас, ужас, ужас! Вот единственная мысль, какую мог содержать в себе бестелесный разум, единственное ощущение, на какое он был теперь способен. Ужас перед той жуткой судьбой, какую ему уготовили, страшной участью, которая будет ожидать его все грядущие времена.

Сколько он пробыл в этом бестелесном, нематериальном состоянии? Сколько времени он пробыл Электроем? Он не мог даже предположить. Возможно, часы, а может, дни или недели. Время перестало иметь значение, когда не было никаких событий, отмечающих его ход. В окутывающей его тёмной вечности ничего не менялось — ничего, кроме его мечущихся, страшных мыслей.

У него по-прежнему оставалась память. Он по-прежнему помнил тот страшный миг потрясения, когда его по приказу Лану бросили на алтарь. Ему запомнилось лицо Лану, поражённого ужасом собственного деяния, а также торжествующее лицо Сурпа и насмехающийся взгляд Лигора.

Испытываемый Крейном ужас сменился яростью — слепой яростью, которую он не мог выразить, яростью, направленной против Сурпа и Лигора за их дьявольский план против слушающего их Лану. А затем на него снова накатил огромными волнами ужас, когда Крейн понял, что теперь никогда не сможет им отомстить, что он, бестелесная душа, на веки вечные затерян в одиночестве, навсегда отрезан от всего реального. Он никогда больше не увидит Мару. Он запомнил её, когда она стояла, гордо объявляя о своей любви к нему. Никогда ему больше не смотреть на восходящие над Бэрой стремительно проносящиеся луны, никогда больше не взглянуть на розоватые, окрашенные светом зари башни Ингомара. Он был так близок ко всему этому, и всё же теперь стал одним из тех слепых дрейфующих светляков, на которых он некогда смотрел с такой жалостью.

Тьма и тьма… И он проплывал сквозь её бесконечность, наедине с мучащими его мыслями. Это ощущение было единственным ощущением, к какому было способно его новое фотонное тело. Он знал, что дрейфует наобум, несомый электрическими и магнитными токами, словно корабль без руля и ветрил.

И что он мог сделать? Без тела, без способности видеть, слышать или чувствовать? Он был не более чем призрак, которого несло по реальному миру… Жалкий призрак, который не мог даже посмотреть на живых… Дрейфующий светляк, блуждающий огонёк, на который посмотришь и забудешь.

В разуме Крейна, на какое-то время в этой тёмной безвременности его нового существования, появилась мысль о том, что его может зашвырнуть на Землю, и там он вновь материализуется, если ему случится залететь в большой передатчик материи, когда тот будет включён. Но даже такая слабая возможность умерла, когда он вспомнил, что именно сказал ему Дандор: силы дематериализации и рематериализации алтаря носили тайный, иной характер, чем силы материализаторов, хотя и действовали они по тому же принципу. Переделать человека в Электроя мог только алтарь, и только алтарь мог когда-либо реверсировать этот жуткий процесс.

Крейн не знал, сколько прошло времени в его новом существовании прежде чем в его душу еле заметно вторглась чужая мысль.

— Кто ты? Ты новичок?

Откуда же она взялась из этой всеобъемлющей тьмы, эта вопрошающая мысль, которую получала его душа?

— Ты новенький?

Крейн попытался ответить. Только как он мог ответить, без тела и голоса? И он попробовал подумать ответ.

— Да, я новенький. Кто ты?

И вторгшийся к нему в разум ответил:

— Я Электрой, как и ты сам. Приблизься, новенький.

— Не могу я приблизиться — не знаю, где нахожусь и не умею двигаться! — яростно подумал Крейн.

Безмолвие. Уж не потерял ли он связь с тем другим Электроем? Мысль снова оказаться оставленным в одиночестве, даже без того призрачного голоса-мысли, просто ужасала.

— Теперь я рядом с тобой, — отчётливо пришла мысль другого Электроя. — Как тебя звать, новенький? Меня, когда я был жив, звали Скуро, солдат.

— А меня, когда я был жив, звали Крейин, — подумал, запинаясь, Крейн. — Скажи мне, как так получается, что мы можем общаться между собой, когда у нас нет никаких голосов?

— Это оттого, что наши фотонные тела в состоянии проецировать слабые электрические вибрации, которые натыкаются на фотоны других.

— Вы можете передвигаться куда пожелаете? — спросил Крейн.

— Не куда пожелаем, — пришла мысль другого Электроя. — Наши фотонные тела дрейфуют, плывя по магнитным токам, однако, при помощи эманации мыслей, единственной нашей способности, мы в состоянии немного побороться с этими токами.

— И сколько ты пробыл Электроем? — спросил Крейн.

— А какой была дата, когда вышвырнули из жизни тебя? — в свою очередь спросил Скуро. Крейн его уведомил, и мысль-голос Скуро печально ответил: — Значит, я пробыл среди Электроев почти тридцать лет.

— Тридцать лет? — покачнулся от ужаса бестелесный разум Крейна.

— Для Электроя нет никакой разницы между тридцатью годами и тридцатью веками, — растолковал ему Скуро. Тут мысль Электроя окрасилась тоской, когда он продолжил: — У меня были жена и дети, которые вступили со мной в сонмы Электроев, когда меня избрали на Жеребьёвке. С тех пор я давно уж разлучён с ними, хотя иногда я дрейфую и натыкаюсь на них и ненадолго обмениваюсь с ними мыслями.

Крейн попытался представить себе, на что будут похожи тридцать лет существования в качестве Электроя, или тысяча лет, или вечность. И не смог этого вообразить. Его рассудок не мог охватить взором такую страшную панораму, дрейф сквозь тьму и безмолвие, окутанный неподвижностью и пустотой бесконечности.