Главред: назад в СССР 4 (СИ) - Емельянов Антон Дмитриевич - Страница 49

Никита болезненно встрепенулся.

— Евгений Семенович!.. — попытался он оправдаться.

— Лучше помолчи, Никита, — я покачал головой. — По существу. Мне нравится, как вы оба работаете. И мне бы не хотелось терять талантливых журналистов лишь потому, что вы попробовали свои силы на стороне. Вы слышали, о чем я говорил сегодня на планерке. Я готов отпустить вас, но готов и оставить. И только вам самим решать, как поступать: побежать за мороком мечты или продолжить тяжело работать!

— Евгений Семенович, мне по-прежнему очень стыдно… — Никита все-таки смог извиниться.

— Я уже сказал, что мне нужны не слова, а поступки. Но если ты хочешь поговорить… — я прикрыл глаза. — Просто скажи: зачем? Чего ты пытался добиться?

Бульбаш недоуменно переводил взгляд с меня на него и обратно. Похоже, что он-то и не в курсе. Но и ладно. И тут Виталий Николаевич меня удивил.

— Никит, если уж мы оба с тобой тут сидим… — он заговорил поначалу неуверенно, но потом голос моего зама стал тверже. — Я хотел заработать денег. Подвел Женю… Евгения Семеновича. Просто не о том думал тогда. Ты же знаешь, что мои статьи людям нравятся все меньше и меньше. А я не хотел в это верить. Отказывался признавать.

— Почему ко мне не пришел, не поговорил? — мягко спросил я.

Похоже, Бульбаш думает, что Никита всего лишь тоже, как он, подрабатывал на стороне, и пытается ему помочь. Рассказывает о своем опыте, подталкивает того к откровенности. И это правильно, потому что вместе им будет проще. Дело-то ведь не только в самом факте сотрудничества с «Правдорубом», оба они еще и по диверсии совершили. Бульбаш своим пьянством чуть не запорол выход газеты, а Никита перед этим редакцию обескровил и людей перепугал. Его-то проступок, конечно, серьезней… Однако мы здесь не мериться собрались.

— Почему не пришел? — печально улыбнулся Бульбаш, реагируя на мой вопрос. — Потому что стыдно, Жень, было. Именно с тобой было стыдно поговорить. Вот я и пошел к Сеньке… Ну, к Арсению Степановичу. Ему все рассказал, душу наизнанку вывернул. Вроде даже полегче стало.

— А он что? — нахмурился я.

К Бродову, несмотря на сложность его характера, я относился тепло. Но вот советчик из него, как мне кажется, был хреновый. Так и есть — последующие слова Бульбаша это подтвердили.

— А он сказал, что мне нужно просто попробовать писать по-другому. Мол, мне просто тесно в существующих рамках, и ты, Жень, этого не понимаешь.

— Так и сказал? — удивился я.

— Ага, — Бульбаш улыбнулся. — Он же меня поддержать хотел, вернуть уверенность в себе. Говорил, что ты просто привык к моим текстам, никаких мне заданий новых не даешь… И что мне нужно быть более инициативным. А я… я это по-другому понял.

— Ты имеешь в виду статьи в «Правдорубе»? — подсказал я. — Помню, мы говорили с тобой об этом. А как ты на них вышел, кстати?

— Это не я на них, а они на меня, — вздохнул Виталий Николаевич. — В почтовый ящик кинули записку. Мол, читали ваши статьи, хорошо пишете, но незаслуженно обделены читательским вниманием. Не хотите попробовать свои силы в свободной журналистике? Если да, то сложите записку вдоль и оставьте почтовый ящик открытым…

И тут Бульбаша прорвало. Он признался во всем еще у себя в квартире, когда я пришел его навестить. Вот только меня в тот момент тоже накрыло эмоциями, и я не стал у него узнавать подробности. С другой стороны, я ведь не следователь… Мог, конечно, как журналист поинтересоваться, но не до того было. Потом Поликарпов мне кое-что рассказал. А Виталий Николаевич сейчас подтвердил.

— Я написал-то сначала, чтобы в себя поверить! — Бульбаш выразительно стукнул себя кулаком в грудь. — Отнес рукопись в условленное место, а там… Там деньги лежали. Четвертной.

— Вот видите, Виталий Николаевич, — с улыбкой повернулся к нему Никита. — Мне поначалу червонец давали… Пока не…

Он замолчал, но я решил на него не давить. Если раскаялся искренне, то скоро и остальное расскажет.

— Ага, как знали, на что давить, — вздохнул мой зам и поджал губы. — Я и не выдержал. Стал дальше писать. Что потом — ты знаешь. Диверсия в ДК, ты в больнице… А мне дали задание запороть номер. Так что, Никит, зря ты стесняешься. Тебе-то нечего стыдиться — молодой, талантливый. Хотелось большего.

— Я и сделал больше, — голос парня чуть дрогнул. — Виталий Николаевич, вы просто не знаете, но это я пронес в клуб дымовую шашку. Из-за меня пострадал Евгений Семенович и все остальные.

Бульбаш повернулся к Никите и неожиданно приобнял его за плечо, встряхнул.

— Это ужасно, — проговорил он. — Вот только и я не ангел. У меня права нет тебя осуждать… Объясни только… Тебя ведь заставили?

Мой зам сейчас высказал очевидную вещь, до которой я сам, к своему стыду, не задумался. Я почему-то решил, что Никита, как внук репрессированного священника и племянник батюшки-диссидента, вдруг решил показать советской власти кузькину мать. Правда, под удар попал и его дядя, и другие инакомыслящие, тут была самая большая нестыковка. Может, вот и ответ?

— Никита, — я пристально посмотрел на него. — Сейчас момент истины. Расскажи, как все было. Чья была идея? И почему ты согласился?

— Я должен был напугать, — глухо ответил Никита.

А потом вскинул на меня взгляд, полный боли, и принялся рассказывать. Он говорил и говорил, и у меня складывалось впечатление, что он действительно облегчает душу. Правда, чем более уверенно звучал голос парня, тем сильнее темнело его лицо.

Они держали связь через записки в тайниках. Как было и в случае Бульбаша, а еще — как мне рассказывал Поликарпов. Но сейчас мне казалось важнее то, что об этом говорит сам Никита. И он говорил… Там же, в одном из тайников, где оставляли записки с заданиями и деньги, была спрятана и пресловутая дымовая шашка. Перед этим Никите предложили сорвать заседание клуба «Вече». Давили на репрессированного предка — все это было на бумажках, однако столь складно, как будто прям под него писали. Неизвестный знал все слабые места парня, а потом…

— Почему ты сразу об этом не сказал? — чувствуя, как внутри закипает злоба, спросил я.

— Кому? — пожал плечами Никита. — Вам? Я не мог… Статьи в «Правдорубе» — это одно, это моя внутренняя убежденность. Но мне бы смелости не хватило признаться вам. После всего того, что вы дали мне в газете. А потом еще этот киноклуб…

— В милицию? — я говорил рвано, потому что боялся выплеснуть эмоции не на того.

— Во-первых, я и сам замарался… — голос Никиты стал хриплым. — А во-вторых, после той аварии с вашим участием я не был уверен, что эти люди просто пугают. Что они не пойдут до конца. Я же не мог допустить, чтобы они что-то сделали с ней…

С ней — это с Анфисой. Ублюдки, по-другому их назвать не могу, пригрозили Добрынину сотворить что-то ужасное с его девушкой. Видимо, поначалу Никита и вправду отказывался, как и говорил, и тогда неизвестные взяли его на крючок.

Но какой он все-таки наивный! Принес бы в милицию эти чертовы записки, слил бы систему тайников — нет. Испугался за Анфису, не за себя. И в итоге вот что получилось. Зато в то же время перед парнем замаячил свет — я не знаток уголовного кодекса РСФСР, но преступление, совершенное под угрозой физической расправы, пусть и не с ним самим, в корне меняет дело.

Нет, этот чертов Синягин ответит теперь по всей строгости! Уж я прослежу за этим. Даром, что ли, нас, журналистов называют четвертой властью? А еще перед законом ответит тот, кто все это организовал и кто прикрывает. Человек со связями в Калинине, сказал Поликарпов. Кто-то, уверенный в своей безнаказанности и неприкосновенности. Вот только мы, мать вашу, еще в СССР, а не в России девяностых!

— Когда КГБ выйдет на след всех, кто причастен к этому, — проговорил я вслух, еле сдерживаясь, — мы добьемся того, чтобы имена этих тварей узнали не только в городе. Вся страна будет следить за громким процессом, а мы с вами откроем новую страницу в судебной журналистике Советского Союза!

Наверное, я был очень страшен в этот момент. Настолько, что Бульбаш и Никита непроизвольно отодвинулись подальше, сверля меня перепуганными взглядами. Перепуганными и в то же время наполненными надеждой.