Главред: назад в СССР 4 (СИ) - Емельянов Антон Дмитриевич - Страница 29

Дальше. Кто-то из паранормальщиков? Да это даже звучит глупо — безобидные люди, которым, наоборот, за счастье мой клуб и участие в нем. Варсонофий и бабушка Кандибобер тоже вне подозрений. Зачем им это? Как и Сашке Леутину, которого подозревал депутат Растоскуев. Мол, он же рокер, отщепенец и все такое. Западный низкопоклонник, стиляга и наверняка фарцовщик. Такими эпитетами наградил парня скандальный народный избранник. Вот только Сашка, на мой взгляд, точно не при делах. Что ему можно предъявить? Участие в рок-группе? И что? Он сейчас городская звезда, и это моя заслуга, парень сам постоянно об этом напоминает и при случае благодарит. Так что вне подозрений.

Кто еще? Стас Жеребкин — тот меня спас, и не только меня. Устроить такое, чтобы показать себя героем? Нет, я первого комсомольца района, конечно же, недолюбливаю, но сам по себе он неплох. Пусть даже прикрывает подпольный видеосалон Сивого, в чем, впрочем, нет ничего удивительного. В последние годы СССР активисты ВЛКСМ быстро стали предприимчивыми дельцами. Не все, но многие. Кто-то их за это ругал потом, кто-то поддерживал — мол, человеку с головой на плечах комфортно в любом времени и при любой власти. И многие, кто при Союзе был на первых ролях в партии, после развала возглавили фирмы и корпорации. Холодные, расчетливые карьеристы…

Вот только не все ведь такие! Я не помню по своей прошлой жизни Жеребкина, но тот же Краюхин нигде не светился кроме общественной работы. Даже получил незадолго до смерти от ковида в двадцатом звание почетного жителя нашего города. И называл его принципиально Андроповском, хотя он к тому моменту был Любгородом почти тридцать лет как… Или взять того же Воронина-старшего, директора завода кожзамов — человека удар хватил из-за того, что сын развалил предприятие. Нет, мне хочется верить, что большинство советских людей были именно такими. И Жеребкин в том числе.

Впрочем, я не об этом. Жеребкин не мог все это устроить — у него не было уверенности, что сам не свалится, надышавшись дымом. С другой стороны, может, он так создавал себе алиби? Опасный способ. Нет, не похоже это на нашего главного комсомольца. Но кто тогда? Кто это сделал, а потом каялся передо мной в дыму, когда я терял сознание?

«Евгений Семенович, простите… Все должно было быть не так».

Антон Сало? Карельский активист-краевед оказался непредсказуемым. И раз он решил рискнуть, задвинув националистические идеи, мог тогда и шашку рвануть? Как-никак, у нас с ним тоже не все ровно после того случая. Я ведь его еще и публично выпорол… Фигурально выражаясь, конечно же. Пожалуй, добавлю его первым в список подозреваемых. А второй кто? Никита Добрынин?

Хороший парень, но правда важнее. Отбросим эмоции — я сейчас просто его выгораживаю из-за личной симпатии и его трудовых успехов. А между тем, на собрании он был первый раз. Да, этого недостаточно. Что еще? Большой рюкзак, в котором он теоретически мог пронести шашку. А мотив? Тут два варианта, пусть и противоречивых. Первый: хотел травануть не меня, а дядю. И второй: возможно, с тем же Варсонофием он на самом деле нормально общается. И они оба, к примеру, точат зуб на советскую власть — за репрессированного родственника. Как бы я ни гнал эту мысль, она не перестает быть важной. Потяну, пожалуй, за эту ниточку. А там видно будет.

Решено. Даже легче на душе стало. Теперь можно и в палатных разговорах принять участие. Или просто послушать — слышу, опять тут дискуссия разгорается.

— Правильно, что вас закрыли, — по десятому кругу заводил свою шарманку депутат Растоскуев. — Мало того, что выступает черт знает кто, так еще и людей травят.

— А кто травит-то, уважаемый сударь? — вопрошал директор ДК Сеславинский. — Вас по-прежнему не смущает, что пострадали именно те, кто был на собрании?

— Да что с ним говорить! — возмущенно размахивал руками Вася Котиков. — Давайте ему бойкот устроим!.. Надоел!

Мысль была детской, но мы все восприняли ее с энтузиазмом. И это подействовало! Лишившись внимания, Растоскуев всего за оставшиеся полдня воскресенья стал почти шелковым. Не лебезил, конечно же, не стал нашим общим другом, но хамить перестал. Вот только разговаривать с ним все равно никто из нас не начал. Так наступил понедельник.

Город бурлил. Об этом нам рассказывали врачи и медсестры, а еще пациенты соседних палат, которые могли выходить и перекидываться парой слов с посещающими их родственниками. Происшествие в доме культуры выбило людей из привычной колеи — фактически история города открылась на новой, доселе невиданной страницы. Полтора десятка пострадавших для тихого советского Андроповска стали точкой, разделившей жизнь на до и после. Да, раньше была Великая Отечественная, а до этого революция и гражданская, но все это было «когда-то». А тут — «сейчас», которое для большинства пусть и не было светлым будущим, но казалось таким стабильным.

На улицах появились усиленные милицейские патрули. О тревожных дежурствах на «скорой» рассказала Аглая, заглянувшая ко мне вечером — посещения для нашей палаты разрешили официально. Для нее и других врачей это вылилось в самые настоящие переработки. Больше дежурств, чтобы город в случае чего был готов к любым неожиданностям. Больше экипажей. И больше сотрудников.

— В очередях уже какой день обсуждают, — говорила она, когда мы расположились на уютном диванчике в коридоре. — Я прием веду, а из-за двери долетает… Агенты влияния, бандиты, шпионы Рейгана. Какой только чуши нет!

— И что, прям-таки все ерунду городят? — уточнил я, приобняв Аглаю за талию.

— Нет, конечно, — она покачала головой, при этом мягко, но решительно убрав мою руку. Красавица-доктор не очень любила публичные проявления чувств. А мне как раз захотелось тепла.

— Что еще говорят? — невозмутимо спросил я, с улыбкой кивнув проходящей мимо Кларе Викентьевне.

Наша парторгша осунулась и словно бы постарела, и было видно, что ее это гнетет. Хотя я всегда думал о ней как о железной даме, которая замужем за профессией. Но нет — пламенная коммунистка Громыхина тоже умела чувствовать и расстраиваться. А еще больничный бюллетень был для нее, да как и для всех нас, чем-то вроде каторги. Мы привыкли работать, привыкли заниматься делом, а не отлеживать бока, и происшествие в доме культуры серьезно нас подкосило. Как физически, так и морально.

— Я понимаю, что ты хочешь услышать, — Аглая повернулась ко мне и улыбнулась. Тепло, по-домашнему. Вот этого она не стеснялась. — Есть те, кто переживает за дискуссионный клуб. И таких много. Хотя слухи ходят, что его то ли закрыли, то ли вот-вот закроют.

Поначалу у меня, что называется, от души отлегло. Но последние слова напомнили о действительно неприятном.

— Интересно, откуда ветер дует, — я все-таки тоже смог улыбнуться. — Мне об этом Краюхин сказал, информация-то рабочая… Как говорится, ДСП — для служебного пользования.

— Не слышала о такой расшифровке, — удивилась Аглая. — Впрочем, если ты на меня намекаешь, то я никому не рассказывала.

— Даже не думал, — я покачал головой и все-таки притянул ее к себе, и теперь девушка не сопротивлялась. — Это и Жеребкин мог быть, и вообще кто угодно…

— И что теперь? — спросила она.

Какой простой обыкновенный вопрос, но сколько в нем одновременно любопытства, отчаяния и надежды.

— Завтра и послезавтра — Пленум ЦК, — сказал я. — Он будет сложным, а назовут его потом историческим.

— Хочешь сказать, что там будет решаться судьба твоего клуба? — Аглая недоверчиво прищурилась.

— И это тоже, — кивком подтвердил я. — Многое изменится. И уже на этой неделе.

Только бы история повернула туда, куда надо — добавил я уже про себя. А не в тупик, который внезапно возник на дороге.

Аглая в тот день оказалась первым, но не единственным посетителем. Людей словно бы прорвало, и медсестры в какой-то момент начали недовольно ворчать. Но открыто высказывать свое недовольство все-таки не осмеливались — хотелось бы верить, что не из-за моего райкомовского статуса, а исключительно благодаря уважению.