Остров мертвых. Умереть в Италбаре - Желязны Роджер - Страница 15

– Как ты обходишься с жизнью?

– С уважением, почтением и страхом.

– А как твоя работа?

– Сейчас у меня нет заказов.

– Присядь.

Он указал на стоявшую у окна скамью, и я подошел к ней.

– Расскажи мне, что случилось.

– Фотографии, – сказал я. – Мне присылали фотографии людей, которых я знал – людей, которые давно уже мертвы. Все они умерли на Земле, и недавно я узнал, что их пленки Возврата были похищены. Поэтому не исключено, что они и впрямь живы – в каком-то неизвестном месте. А потом я получил вот это.

Я передал ему письмо с подписью «Грин Грин». Марлинг поднес его к глазам и медленно прочел.

– Ты знаешь, где находится этот Остров мертвых? – спросил он.

– Да; на планете, которую я создал.

– Ты полетишь туда?

– Да. Я должен.

– Я уверен, что Грин Грин – это Грингрин-тарл из города Дилпей. Он ненавидит тебя.

– Почему? Я с ним даже не знаком.

– Это не имеет значения. Его оскорбляет само твое существование, а следовательно, он желает отомстить за это оскорбление. Это очень печально.

– Соглашусь. Особенно печально будет, если ему это удастся. Но почему его оскорбляет мое существование?

– Ты – единственный чужак, ставший носителем Имени. Когда-то считалось, что никто, кроме пейанца, не может овладеть искусством, которому тебя обучили, – и, разумеется, даже среди пейанцев на это способны немногие. Грингрин попытался – и завершил обучение. Он должен был стать двадцать седьмым. Но провалил последнее испытание.

– Последнее? Я думал, это чистая формальность.

– Нет. Быть может, тебе так и показалось, но это не формальность. И вот, после полувека обучения у Дайгрена из Дилпея, он не был утвержден в звании мастера. Его это возмущало. Он часто говорил о том, что последний из утвержденных даже не был пейанцем. А потом Грингрин покинул Мегапей. Конечно же, благодаря своим умениям он очень скоро разбогател.

– Когда это случилось?

– Несколько сотен лет назад. Кажется, шесть.

– И вы считаете, что все это время он ненавидел меня и замышлял месть?

– Да. Ему некуда было торопиться, а хорошая месть требует тщательной подготовки.

Всегда странно слышать такое из уст пейанца. В высшей степени цивилизованные, они тем не менее превратили мщение в стиль жизни. Несомненно, в том числе и поэтому пейанцев осталось так мало. Некоторые из них даже заводят книги мести – длинные, подробные списки тех, кто заслуживает возмездия, – чтобы уследить за всеми, кого намереваются покарать, и заносят туда сведения о текущем состоянии каждой из схем воздаяния. Месть для пейанца немногого стоит, если она не сложна, не изощренно спланирована и проведена и не воплощена в жизнь с дьявольской меткостью спустя долгие годы после оскорбления, послужившего ей началом. Мне объясняли, что все удовольствие состоит как раз в планировании и предвкушении. Сами смерть, безумие, увечье или унижение, к которым она приводит, второстепенны. Марлинг однажды поведал мне, что у него в процессе три мести, каждая из которых длится уже тысячу лет, и то был не рекорд. Это воистину стиль жизни. Он утешает, предоставляет почву для согревающих мыслей в тяжелые времена; он дарует некое удовлетворение, когда все детали встают на свои места, одна за другой – этакие маленькие триумфы, – подводя тебя к моменту кульминации; есть и эстетическое наслаждение – кое-кто даже называет его мистическим переживанием – в созерцании того, как Ситуация воплощается в жизнь и любовно выкованный молот наконец обрушивается. Детей обучают этой системе с малых лет, потому что близкое знакомство с ней необходимо, чтобы дожить до преклонного возраста. Самому мне пришлось осваивать ее второпях, и я до сих пор плохо ориентировался в некоторых тонкостях.

– Найдется ли у вас совет? – спросил я.

– Поскольку бежать от мести пейанца бесполезно, – заговорил Марлинг, – я порекомендовал бы тебе немедленно его найти и вызвать на прогулку сквозь ночь души. Перед отлетом я снабжу тебя свежими корнями глиттена.

– Спасибо. Только я ведь в этом не мастер.

– Это просто, и один из вас неизбежно умрет, таким образом решив твои проблемы. Поэтому, если он примет вызов, тебе не о чем будет беспокоиться. Если умрешь ты, мои наследники отомстят за тебя.

– Благодарю вас, Дра.

– Не стоит благодарности.

– А как связан с Грингрином Белион?

– Они едины.

– Как так вышло?

– Эти двое заключили союз на собственных основаниях.

– И?..

– Это все, что я знаю.

– Как думаете, он сочтет нужным отправиться со мной на прогулку?

– Этого я не знаю.

А потом он предложил:

– Давай насладимся видом прибывающих вод, – и я повернулся и наслаждался видом до тех пор, пока Марлинг не заговорил снова, быть может, полчаса спустя.

– На этом все, – сказал он.

– И больше ничего?

– Нет.

Небо темнело, и наконец паруса скрылись из виду. Но оставался шум моря, его запах, его черная, перекатывающаяся, усеянная звездами громада вдалеке. Я знал, что скоро прокричит невидимая птица, и она не подвела. Я провел долгое время в том уголке своего сознания, что имел прямое отношение к нынешней ситуации, перебирая вещи, которые оставил там давным-давно и позабыл, а также вещи, которых никогда до конца не понимал. Мое Большое Древо рухнуло, Долина теней истаяла, а Остров мертвых был не более чем камнем, оброненным в центр Залива и утонувшим, не оставив даже кругов на воде. Я был одинок, я был совершенно одинок. Я знал, какие слова услышу следующими; а потом, некоторое время спустя, я их услышал.

– Прогуляйся со мной этой ночью, – сказал он.

– Дра…

Молчание.

Тогда я спросил:

– Неужели это обязательно должно произойти этой ночью?

Молчание.

– Где же будет обитать Лоримель Многорукий?

– В счастливом небытии, из которого однажды вернется, как бывает всегда.

– А как же ваши долги и ваши враги?

– Всем уплачено сполна.

– Вы писали о следующем годе, о пятом сезоне.

– Теперь все изменилось.

– Понимаю.

– Мы проведем эту ночь в беседе, земной сын мой, чтобы до рассвета я смог раскрыть тебе свои последние тайны. Присядь, – и я сел у его ног, как садился в далекие, видимые теперь лишь сквозь дым памяти годы, когда был гораздо, гораздо моложе. Марлинг заговорил, и я закрыл глаза, вслушиваясь.

Он знал, что делает, знал, чего хочет. Но это не мешало мне ощущать страх, а вместе с ним и печаль. Марлинг избрал меня своим проводником, последним живым существом, которое ему предстояло увидеть. Это была высочайшая честь, которую он мог оказать, и я был ее недостоин. Я не использовал его дар так, как мог бы его использовать. Я испортил многое из того, чего не должен был портить. И я знал, что он тоже это знает. Но это не имело значения. Он выбрал меня. И это сделало его тем единственным во всей галактике, кто напоминал мне моего отца, который был мертв уже тысячу с лишним лет. Он простил мне мои прегрешения.

Страх и печаль…

Почему сейчас? Почему он избрал эту ночь?

Потому что другой могло и не быть.

С точки зрения Марлинга, я затевал рискованную авантюру, которой, скорее всего, не переживу. А значит, это была последняя наша встреча. «Всякий человек, я пойду с тобой и стану тебе провожатым, и в час самой большой нужды твоей не оставлю тебя» – подходящая реплика для Страха, хотя произносит ее Знание [1]. Между ними много общего, если задуматься.

Отсюда и страх.

О печали мы тоже не говорили. Это было бы неподобающе. Сначала мы говорили об изваянных нами мирах, о местах, которые мы создали и увидели заселенными, обо всех науках, вовлеченных в процесс превращения груды камней в место обитания, и в конечном итоге заговорили об искусстве. Игра в экологию куда сложнее любой шахматной партии, выходит за пределы самых блестящих вычислений любого компьютера. Все потому, что проблемы ее, в конечном итоге, эстетические, а не научные. Да, она требует всей мыслительной силы, укрытой в семивратной камере черепа; и все же определяющим фактором служит щепотка того, для чего до сих пор не найдено лучшего названия, чем вдохновение. Пока мы обсуждали источники этого вдохновения, которых теперь существовало множество, поднялся ночной ветер с моря, такой визгливый и холодный, что мне пришлось закрыть окна и разжечь небольшой огонь, пылавший в этой насыщенной кислородом комнате, как нечто святое. Я не помню ни одного из произнесенных той ночью слов. Во мне сохранились только беззвучные картины, которыми мы делились, обратившиеся воспоминаниями, покрывшиеся лаком расстояния и времени. «На этом все», как сказал Марлинг, и вскоре после этого начался рассвет.