1928 год: ликвидировать ликвидаторов (СИ) - Ангелов Августин - Страница 4

И я совершенно искренне пытался тогда довести до того непонятного экспериментатора, что самый обыкновенный и заурядный. Но, он почему-то решил иначе. Впрочем, ему виднее, раз подобные эксперименты проворачивает. А раз он такой прозорливый, значит, должна мне представиться возможность повлиять на события. Ведь экспериментатор хочет именно этого, потому и закинул меня внутрь одной из фигур, обладающих реальной властью. Что само по себе для меня, разумеется, гораздо лучше, чем начать вторую жизнь каким-нибудь дворником, рабочим на конвейере или рядовым красноармейцем. Впрочем, простые люди вряд ли могут сильно повлиять на ход истории. А вот Менжинский может. Даже уже тем, хотя бы, если проживет не до 1934-го, а подольше на десяток лет.

Так что возможности у меня будут. Только дров бы не наломать. Возбудить какие-либо подозрения у родственников, знакомых и коллег Вячеслава Менжинского раньше времени мне совсем не хотелось. Прежде, чем встревать в события, надо было сначала разобраться в здешних делах и раскладах. Потому, решил для себя, что влияние с моей стороны на его личность следовало производить аккуратно и постепенно. Утвердившись в этих мыслях, я спокойно заснул вместе с Менжинским. Ведь я теперь поселился в его голове.

Пока спал, видел сон. А, может, не совсем сон. Тот самый невидимый экспериментатор говорил мне, что трансформация пока происходит штатно, без побочных явлений. И он снова объяснял мне, что этот эксперимент очень важен для будущего всего человечества. Потому я должен быть внимательным и осторожным в своих действиях. Но, я не дослушал его, потому что Менжинского, а значит и меня, разбудил телефонный звонок. Черный старомодный аппарат звонил на тумбочке, стоящей возле кровати. И громко звонил, зараза. Я, то есть Вячеслав, спросонья рванул трубку и поднес ее к уху, а оттуда прозвучал мужской голос, который сообщил, что автомобиль подан к подъезду. Часы с маятником, висящие на стене в спальне, показывали половину восьмого. Похоже, поспать на этот раз посчастливилось немного подольше, чем обычно.

Буркнув в трубку нечто нечленораздельное, Менжинский вскочил с кровати. Но, боль в спине сразу напомнила о себе, заставив застонать. Супруга, которая тоже проснулась от телефонного звонка, тут же побежала к ребенку, который заплакал. А Вячеслав, покряхтев и кое-как преодолев боль, начал одеваться. И мне с ним впервые предстояло ехать на Лубянку.

Вячеслав быстро собрался, надел темно-серый костюм-тройку, очки, черное пальто, шляпу и лакированные туфли, взял свой кожаный портфель с бумагами, поцеловал жену и спустился. Внизу у подъезда ожидал черный «Паккард». Впрочем, марку машины я знал из памяти Менжинского. Сам же я в таких раритетах с большими колесными арками, переходящими в середине корпуса в длинные и широкие подножки, да еще и с круглыми фарами, торчащими впереди отдельно от кузова, совсем не разбирался. Впрочем, это по отношению к моей прошлой жизни машина выглядела раритетным музейным экспонатом, а в 1928-м году подобный автомобиль был самым обыкновенным. Ведь для правительственного автопарка, в том числе и для гаража ОГПУ, машины заказывались за границей.

Водитель, коренастый служака средних лет в гражданской одежде и в самой обыкновенной кепке вышел из машины, чтобы поздороваться с начальником и распахнуть перед ним дверь. Он никак не выказал недовольства, что пришлось дожидаться начальника не меньше двадцати минут. Понятное дело, начальство никогда не опаздывает, оно лишь задерживается. Тем более, такое высокое начальство, каким был Менжинский.

Вживаясь в него второй личностью, я все больше утверждался в мысли, что выбор моих экспериментаторов, в сущности, правильный. Мало было в СССР конца двадцатых годов людей, обладающих подобной властью, да еще и пользующихся таким авторитетом. А Менжинского высоко ценил сам Сталин, доверяя ему даже в той подковерной партийной грызне за власть, которая шла на самом верху между фракциями самого Сталина и Троцкого. И Менжинский в этой борьбе уже проявил свой выбор, публично порицая и преследуя троцкистов. После публичных заявлений и принятых мер, всем высшим партийным функционерам стало ясно, что в своей деятельности Вячеслав Рудольфович ориентируется именно на указания вождя, выполняя все поручения так, как того хочет Иосиф Виссарионович, исключительно в его интересах.

Потому, если кто и сможет на что-то повлиять и что-либо изменить в советской системе, кроме самого Сталина, так это он, Вячеслав Менжинский. Этот тихоня и божья коровка, как его дразнили в детстве, сделался настоящим серым кардиналом в той внутрипартийной борьбе за власть, которую вел Сталин. И я все больше приходил к выводу, что председатель ОГПУ действительно способен поменять историю. Даже уже тем, хотя бы, если проживет он не до 1934-го, а подольше на десяток лет. А если еще удастся ликвидировать Ягоду с Ежовым, то и таких перегибов с репрессиями, которые устроили эти двое, удастся избежать.

Когда мы выехали из Кремля, я поразился тому, что машин в Москве почти не ездило. Они встречались на улицах, но, одиночные. Сплошного автомобильного потока, к которому я привык в двадцать первом веке, не было и в помине. А встречных повозок на конной тяге попадалось гораздо больше, чем авто. Да и улицы столицы Советского Союза освещались редкими фонарями очень неважно, а слабенькие фары нашей машины почти не разгоняли утренний зимний сумрак. Тем более, что пошел довольно плотный снег. И видимость совсем упала. А на заднем сидении было просто холодно.

Определив больной спине то положение, при котором дорожные неровности чувствовались немного меньше, Вячеслав по своей привычке потянулся к портфелю, пытаясь достать из его бокового кармана пачку папирос. На что я тут же принял меры, снова напомнив о себе судорогами в пальцах. Менжинский опять удивился, похоже, не придав должного значения нашему вчерашнему общению внутри ограниченного пространства черепной коробки. А, между тем, я с того момента немного окреп.

— Куда! А ну-ка оставь в покое папиросы! — велел я ему мысленно, еще крепче скрутив судорогами наши с ним пальцы, шаловливо потянувшиеся к куреву.

— По какому праву ты мне приказываешь, шизофрения? — возмутился он, сразу же вспомнив о вчерашнем инциденте.

— По праву инстинкта самосохранения, — сказал я. Потом добавил:

— Сейчас ты возьмешь свои папиросы и подаришь их шоферу, чтобы больше никогда не курить.

— Да пошел ты куда подальше, морализатор! — возмутился он.

— Ладно. Ты не оставляешь мне выбора, — проговорил я.

Впервые захватив управление нашей с ним правой руки, я схватил папиросную пачку и выкинул ее на дорогу через приоткрытое боковое окно. После моей импровизации Менжинский посмотрел на свою правую руку, словно бы видел ее впервые. Необычность реакции собственного организма заставила его задуматься. А я подлил масла в огонь, сказав:

— Ты же умный человек! Сам прекрасно понимаешь, что курить сверх всякой меры нельзя без вреда здоровью. И что надо бросать эту вредную привычку.

— Я так долго курил, что уже не смогу вот так сразу взять и бросить, — проговорил он мысленно уже без агрессии, словно бы смирившись с моим присутствием в своей голове.

— Ну, совсем резко бросать и не нужно. Иначе будет слишком сильное потрясение для организма. Давай, для начала, на первом этапе сократим количество папирос, выкуренных за день, скажем, до половины пачки, — предложил я план.

Удивительно, но Вячеслав согласился с моими доводами:

— Что ж, можно попробовать. Надеюсь, тогда ты от меня отстанешь?

— Нет, конечно. Мы теперь всегда будем вместе. Но, я плохого не посоветую, — порадовал я Менжинского.

— Понятно. Шизофрения неизлечима, — констатировал он, как человек, который когда-то мечтал стать врачом.

Между тем, мы подъезжали. Лубянскую площадь переименовали в честь Феликса Дзержинского еще в 1926 году. На ней располагалось трамвайное кольцо, а на месте, где потом, уже после войны, поставили Дзержинскому памятник, находился круглый фонтан. Замерзший и заснеженный, зимой он, разумеется, не работал. Дальше за фонтаном, на противоположной стороне площади, находился Сретенский монастырь, строения которого пока не подверглись сносу. И, разумеется, бывшее здание страхового общества «Россия», выделенное советской властью чекистам, стояло на своем месте напротив монастыря. Не будучи еще реконструированным, оно выглядело гораздо скромнее того Большого дома, который я помнил. Суета возле подъездов указывала на бурную деятельность. Начинался очередной рабочий день, и сотрудники спешили занять свои места в кабинетах.