Санитарная рубка - Щукин Михаил Николаевич - Страница 2

По краю, зигзагом, Богатырев обогнул шумящее и шевелящееся торжище, выбрался на остановку, но автобуса дожидаться не стал, пошел пешком. Не хотелось ему толкаться в людском муравейнике, да и пройти-то нужно было всего три квартала. Даже и не заметил, как оказался возле панельной девятиэтажки. Лифт скрежетал, но опуститься до первого этажа никак не мог. Богатырев оставил его в покое и махом взбежал на пятый этаж, вслух приговаривая:

— Ну, Лексей, на стол мечи, что есть в печи или в холодильнике! Все, братец, на радостях выпьем, все съедим и никому не дадим!

Взбежал и ошарашенно замер у массивной железной двери, расчеркнутой крест-накрест широким швом сварки и выкрашенной в блескучий черный цвет. Показалось, что дверь ведет не в квартиру, а в подземный секретный бункер.

«Однако… Серьезное сооружение…» Помедлил и нажал на голубенькую кнопку. Звонок еще не закончил тренькать, как донесся оглушительный нутряной рык собаки, а следом, когда уже звонок стих, залязгали дверные замки.

Открыла Татьяна, жена брата Алексея. Не снимая цепочки, долго вглядывалась через узкое пространство в Богатырева, наконец узнала и слабо, растерянно охнула:

— Ко-о-ля…

— Здорово, мать, дурак приехал! Отчиняй ворота!

— Минутку… Фрэди, на место! На место, Фрэди, я кому сказала! Проходи, Коля…

Богатырев весело и возбужденно вступил в квартиру. Большущий, лоснящийся боксер недовольно рычал и мотал головой, разбрызгивая слюну.

— Ну и зверь у вас! — Богатырев сдернул сумку с плеча и раскинул руки. — Давай, мать, хоть обнимемся!

Татьяна приподнялась на носки, чмокнула его в щеку и вывернулась из объятий:

— Ой, Коля, я еще неумытая. Ты проходи, располагайся, вот тапочки, я сейчас, минутку, вывеску приведу в порядок… Фрэди, на место!

Боксер, недовольно оглядываясь, ушел в боковую комнату.

— А хозяин-то где?

Татьяна не ответила, торопливо открыла дверь в ванную и еще раз пригласила:

— Ты проходи, проходи, я сейчас…

Богатырев сунул ноги в комнатные тапочки, прошел в зал, и тут ему пришлось снова удивиться, в который уже раз за сегодняшнее утро. От старой мебели, какую он помнил, не осталось следа. Появился огромный черный диван, такие же огромные черные кресла, обтянутые мягкой, нежной кожей, высокая, под старину, стенка, множество красивой посуды в ней, японский телевизор, большущая напольная ваза в углу — все это было буквально впичкано в небольшое пространство.

«Однако… Обзавелись… И когда только разбогатели…»

На кухне зазвякала посуда, и скоро Татьяна прикатила маленький столик, на котором были расставлены тарелки с закуской. Из стенки достала пузатую бутылку коньяка, протянула ее Богатыреву:

— Распоряжайся, командир…

Накрашенная, приодетая в джинсы и красную мохнатую кофточку, Татьяна была непохожа на себя прежнюю. Изменилась разительно, даже в движениях, они стали резкими, уверенными. И приказной тон, какого не замечалось за ней раньше, тоже был приобретен за то время, пока Богатырев здесь отсутствовал. А главное — исчез вопрошающий, добрый взгляд, который словно бы говорил окружающим: «Вам хорошо? Вам ничего не нужно? Я бы могла вам помочь…»

Заметив, что он ее разглядывает, Татьяна подняла низкий бокал на толстой ножке, качнула в нем коньяк, прищурилась, словно прицеливалась, и — выстрелила:

— Давай, командир, за встречу. И за разлуку… Разбежались мы с твоим братчиком… Я уж напрямик сразу, чтобы сопли не жевать. Только давай выпьем сначала, а вопросы — после…

Выпила по-мужски, одним глотком. Богатырев машинально, следом за ней, проглотил крепкий пахучий коньяк и даже не закусил — до того было неожиданным услышанное известие. Татьяна достала из стенки сигареты, закурила, но он теперь уже не удивился, понял: случилось что-то, пока ему неизвестное, в доме брата и случившееся напрочь изменило Татьяну.

— Работай, командир, наливай… Исповедоваться стану, как ячейку общества не сохранила, а остатки лодки, которая о быт разбилась, на свалку выкинула…

— Слушай, давай попроще…

— А проще, Коля, некуда! Конечно, мне бы следовало гордиться Алексеем Богатыревым, на божничку его сажать, ноги мыть и воду пить. Ну как же! Поэт! Самого Льва Толстого за бороду ухватил! Но времена-то поменялись! Кончилась советская синекура. И кто нас содержать будет, а? Это ж только одеть Сашку с Нинкой — волосы облезут! Самим надо кормиться, на хрен мы никому не нужны! А тятю из издательства — милости просим, потому как само издательство загибается. А стишки его теперь — даром никому не нужны. А кусать хосется! Стало быть, выживать надо. Выживать, понимаешь, Коля! А тятю нашего, видите ли, прынцыпы, как вши, заели. А? Это в наше-то время! Да людишки нынче шустрые, как вода в унитазе. Кто скорей — кусок урвать! Вот и пришлось бабе-дуре в хомут влезать. От Прекрасной Дамы — в мать и перемать. Из школы уволилась, там уже совсем ничего не платили, тряпки, барахло, какое было, висюльки свои золотые — все продала. Накупила баулов полосатых и — в Москву. Не за песнями — за жвачкой. Тут вот, рядышком, у вокзала торговать начинала. Грабили меня, обманывали, один раз даже отлупили, но ничего, как видишь, выжила. Потом уж магазин свой открыла, скоро второй будет… А чего это стоило — лучше не вспоминать. Алешка из дома ушел — опять же из прынцыпа. Вещички собрал в желтый портфель, с каким в общежитие ко мне заявился, когда поженились, и… ушел. Ключи на столе оставил и дверь захлопнул. Я ему однокомнатную потом купила, еле-еле вселила. Нинку посылала, чтобы уговорила… Теперь один живет, ну а я — тоже одна. Сашку в Москву отправила, в институте учится, в коммерческом, смену себе готовлю, прошлой весной и Нинка к нему уехала, вот тяну их двоих, может, в люди выйдут… Весело, да? Начинай, командир, воспитывай…

Татьяна откинулась в кресле, пыталась улыбаться, но потемневшие глаза выдавали ее, внутренне напряженную, готовую к отпору, если Богатырев, действительно, станет ее воспитывать и произнесет хоть одно укоризненное слово. Но он молчал и не собирался укорять Татьяну или оправдывать брата. Допил коньяк и, не притворяясь, искренне вздохнул:

— Воспитатель из меня хреновый…

— Вот все вы такие, богатыревские, — ни украсть, ни покараулить! Хоть отматерил бы меня, что ли…

— Ты не расстраивайся, найдутся, отлают…

— Это уж точно! Ладно, пей, командир, закусывай, а то ничего не тронул. Мне-то больше нельзя — на работу. Если поспать хочешь — ложись…

— Нет, мне тоже пора. — Богатырев поднялся. — Дай адрес Алексея.

— Погоди, присядь. — Что-то прежнее промелькнуло во взгляде Татьяны — беспокойство и тревога за близкого человека. — Ты как, насколько приехал? Жить здесь собираешься или в гости? Я к чему… Может, помочь… Деньгами или с работой…

И снова, выдавая себя встревоженным голосом, явилась на короткое мгновенье прежняя Татьяна. Ответить ей Богатырев не успел — зазвенел звонок, боксер, утробно рыча, выскочил в прихожую. Татьяна пошла открывать дверь. Залязгали замки.

Гостем оказался плечистый парень в адидасовском костюме с трехцветными лампасами на штанах и в белых кроссовках сорок последнего размера. Угадывалось под просторным костюмом крепкое, накачанное тело. Стрижка у парня была короткой, почти наголо, лицо круглое и поэтому голова напоминала большой белобрысый шар. Гость не поздоровался, ничего не сказал, по-коровьи размеренно двигал челюстями и жевал жвачку, не проявляя к Богатыреву никакого любопытства.

— Славик, едем в банк. Меня там оставишь, а Николая Ильича отвезешь к Алексею, до подъезда доставишь. — Татьяна собрала сумку, взяла папку с бумагами и заторопилась: — Поехали, поехали, а то опоздаю!

Не переставая жевать, Славик молча кивнул и первым вышел на лестничную площадку.

«Я ехала домой, душа была полна…» — Богатырев пытался вспомнить и другие слова песни, мелодия которой крутилась в голове, но так и не вспомнил. Сидел на заднем сиденье «Волги», размякший от коньяка, смотрел в затылок молчаливо жующему Славику и старался ни о чем не думать. Не хотел он сейчас думать и не пытался разобраться в новостях, которые так обильно свалились на него сегодня. Одно было желание — скорее увидеть Алексея, услышать его чуть хрипловатый голос и приглушенный, стеснительный смех. Увидеть, услышать и увериться, что все не так страшно.