Солнце мое (СИ) - Войлошникова Ольга - Страница 14

Аня, как порядочная немка, ночами спала по расписанию, и поэтому с утра соображала гораздо быстрее меня.

— До двадцатого могу.

— А потом?

— Оля-я, ты забыла что ли? Я же говорила: со своими католиками в Новосибирск уезжаю.

Точно, Анька же католичка! И в те годы появилась у них такая штука: вывозить молодёжь типа в образовательно-общительные лагеря, названия которых я никак не могу запомнить и называю то реконкистой, то реформацией.

О! Реколлекции же!

— Ну хоть до двадцатого. А то ведь не вывезу я одна.

В итоге мы договорились встретиться в тринадцать ноль-ноль в садике, и я понеслась отдать своему институту последний долг — обещанную статью. Ломы были ужасные, но обещала же…

В деканате нежданно-негаданно столкнулась с нашей старостой, Олеськой. Олеська страшно обрадовалась и затрясла своими бумажками. Когда её ни встреть — всегда с кипой бумажек, самых разных.

— О! Привет! На ловца и зверь! Расписывайся!

Я взяла ручку и подозрительно уточнила:

— За что опять?

— Ты чё⁈ Стипендия!

Я расписалась в ведомости, и Олеська отсчитала мне четыре бумажки от тощей пачки: три по десять тысяч и одна — пять. Тридцать пять кусков.

— Держи! Повышенная!

— Ой, спасибо! Палку копчёной колбасы себе куплю, на кружки́ порежу и буду раз в день посасывать.

Олеська посмотрела на меня со значением:

— Радуйся, вчера половину группы срезали — сплошь тройбаны, теперь им и двадцать восемь не видать.

— Да ты чё?

Подробности расспросить я не успела, дверь в кабинет деканши начала тихонько открываться — оттуда кто-то выходил, и всё никак договорить не мог. Я подумала, что больше никаких ответственных заданий получать не хочу, и предпочла ускоренно скрыться в туман.

Ровно в час мы с Анной сидели в кабинете у Альбины Константиновны и обсуждали фронт работ. Договорились, что начнём мы с самой масштабной и ответственной части — со входов. Входов в садике, вообще-то, было три, но центральный, посередине длинного коридора между блоками, всегда стоял закрытым. Заходили с боковых дверей, сразу в блоки, если по карте посмотреть — с западного и восточного. В блоке два этажа. Стены лестничных клеток между ними следовало расписать, часть рисунка располагалась на скошенной поверхности, часть — на высоте, и в этом была особенная сложность. И именно с этого места мы начнём вдвоём. Сделаем до двадцатого сколько успеем — посчитают нам напополам, остальное я по мере сил буду одна колупаться.

Бонусом обещали кормить, выдать рабочие халаты и окружить практически материнской заботой. Вот вам список с образцами иллюстраций, разместить вот в таком порядке, начать можно прямо сейчас, материалы готовы, забрать у завхоза.

Вот такое я люблю! Конкретика. Хотим вот это за такую цену. И нам не париться с выбором, и клиент потом не скажет, что не то нарисовали.

Мы переглянулись.

— Ну, чё, сразу пошли?

— Да пошли!

Вот так внезапно короткая фаза безделья сменилась интенсивным созидательным трудом.

Мы нарядились в синие рабочие халаты и сразу стали похожи на Винтика и Шпунтика из сказок про Незнайку.

— Знаешь, Ань, когда детство заканчивается? — философски высказалась я, перебирая выданные нам картинки.

— Когда появляются свои дети?

— Не-ет. Когда ты понимаешь, что летом людям тоже надо работать…

И мы начали впахивать, потому что время реально поджимало. Задерживались часов до девяти — пока ещё домой идти относительно нестрашно — и сторож отмыкал для нас запертые с семи вечера ворота. Утром садик открывался тоже в семь, но мы приходили к половине девятого, иначе прибывающий сплошной поток людей грозил снести нас своим напором. Это мы во вторник поняли. Пришли к семи — ну, вплоть до самого завтрака работать решительно невозможно. Мало того, что люди непрерывно идут, а мы пол-лестницы заняли. Они ведь ещё и пытаются с вами разговаривать, советы давать, указания… Так что на следующий день мы пришли к завтраку, поели питательной манной кашки с сырными бутербродами и какао, и с бодрой душой принялись за работу.

В среду вечером я вернулась домой как раз в тот момент, когда шли вечерние новости. Бабушка стремительно как никогда открыла мне дверь и бегом вернулась в зал.

Телевизор равномерно бормотал. Баба Рая страшно ругалась.

Она вообще из тех людей, которые при виде несправедливости не тушуются, а выхватывают шашку из ножен. Это она сейчас, конечно, старенькая, а когда война началась, ей было тридцать. Дед, директор сельской школы, сразу ушёл на фронт. Она осталась одна с четырьмя малолетними детьми и практически неходячей свекровью на руках.

В посёлке почти не осталось мужчин, разве что старики.

Бабушка стала:

— директором школы,

— народным депутатом,

— председателем колхоза.

Они пахали на коровах и всё до последнего зёрнышка отдавали на фронт. Да, не голодали, потому что были большие хозяйства, но тосковали по хлебу — пекли из тёртой картошки. Вы пробовали дрожжевой хлеб из картошки? Он плотный и синий, как-то раз бабушка испекла нам, чтобы вспомнить…

Её старшему сыну, Саше, было десять лет. Дочке Заре восемь. Они ездили в лес, заготавливать на зиму дрова, потому что больше было некому…

Дед вернулся после ранения под сердце. Счастье было, что пришёл. Но война догнала его через восемь лет — поехал на обследование в Омск, на пароходе, и в дороге сердце остановилось. Саша, тот самый, первенец, который уехал учиться (тоже на учителя) пришёл встречать отца, а получил тело.

А бабушка осталась, беременная последним своим ребёнком, моей мамой. Ей было всего сорок. Ушедшему деду — сорок два.

Моя матушка была десятым ребёнком. ДЕСЯТЫМ. Каково их было всех поднять? Но это были железные люди.

Надо. Такое вот короткое слово. Надо — значит, будет.

Она дожила до глубокой старости, сохранив бодрость духа и нетерпимость к собственной слабости.

И вот теперь она страшно ругалась… и, кажется, плакала⁈

Я забежала в зал.

— Сволочи!!! Оля, ну какие же сволочи!!!

Я упала на диван рядом с ней, уставилась в экран.

Что… Что⁈ Как же так, неправда… Мозг отказывался верить. Сердце отказывалось…

Террористы взяли в заложники больше тысячи человек… Дети, женщины с новорождёнными, все подряд… Больница??? Камера выхватывала плачущих в отчаянии родственников… Как такое вообще может быть, люди…

Нет, не́люди…

Шла чеченская война, да. Это было страшно. Но чтобы вот так…

Я съела ужин, не ощущая вкуса. И во сне видела какую-то жуть…

В четверг ситуация повторилась. Весь день мы расписывали стены, вечером я застала бабушку за просмотром новостей. Она уже не так страшно ругалась, просто сердито смотрела. По телеку рассказывали, что всё по-прежнему плохо, с террористами пытаются вести переговоры… Я встала у косяка послушать новости — и вдруг как сердце заколет! Ни вдохнуть, ни выдохнуть. И не согнуться, главное! Я потихоньку, стараясь не наклоняться, дотелепалась до кухни, натрясла себе в чашку корвалола, не считая, щедро. Выпила.

Вот со школы со мной такое. Психовать нельзя.

Вроде отпустило…

Бабушка досмотрела новость и заторопилась в кухню. Посмотрела на меня внимательно. Да посмотришь тут, сидит бледная немочь, сама столбиком, в руке чашка, и корвалолом на всю кухню воняет!

— Ба, расскажешь мне, когда всё закончится. Я прямо не могу на это смотреть, что-то мне нехорошо.

— Ладно, расскажу. Есть будешь?

— Не, ужином нас накормили.

— Так время-то уже! — ну да, в садике ужин в пять часов, а сейчас уже дело к ночи.

— Не хочу, — я помотала головой, — краски нанюхалась, аппетита нет. Чаю выпью, и всё.

Я налила себе кружку, пошла в комнату и достала с полки разрозненные листочки своих записей. Спрятаться хотелось туда от этого страшного…