Коллекционная вещь - Фишер Тибор - Страница 1

• 1/50
• Следующая

Имя моим владельцам – легион.

Будущий: старый, тучный, шаро-о-о-о-образный. Растительность небогатая: сто один волос – ни больше ни меньше. Челюсть боксерская. Лицо плавится от веса и возраста. Баллон. Накачанный жиром баллон. Коротышка: ремень, которым он подпоясан, и тот длиннее. Хозяин жизни. Хазяин жизни за номером десять тысяч четыреста шестедят два-а-а-а.

– Смедли с вами свяжется, – гнусит.

Нынешний: аукционист. Вернее, аукционистка. Продает всем все. Под синим гофрированным твидом красный индийский хлопок. Чулки – десять денье. Кроваво-красная помада. Мастер своего дела; имеет ребенка. Солидные мужчины, точно маленькие собачонки, скулили между ее крутых бедер, однако спутника жизни она так покамест и не заимела.

– А я-то думала, вы его держите, исключительно чтобы привлекать к суду своих родственничков.

Хозяева жизни в юморе не сильны. Власть и юмор отлично обходятся друг без друга. К популярности хозяева жизни не стремятся. Этот, впрочем, дает понять: он – исключение, пытается, как видно, убедить сам себя, что его сильные стороны – обаяние и остроумие, а никак не миллионы. Водятся среди хозяев жизни и такие.

– Ну, не скажите. – Осклабился. Криво – всего на двадцать три процента суммарного оскала. – Но только если экспертиза подтвердит ее подлинность.

Подлинность?! Подлинным до меня далеко. Я – не подлинник, я – оригинал, по сравнению с которым все остальные оригиналы – жалкие копии.

Она: Я в этом почти не сомневаюсь.

Он: А вы обратитесь к Розе.

Она: Сегодня же.

Он: Хорошо. Розе я доверяю. Очень доверяю.

Улица – мощеная. Называется Кинг. Вест 1. Город – Лондон. Страна – Англия. Последний раз на берегах Темзы мне случилось быть две тысячи шестнадцать лет назад. Не могу сказать, чтобы мне этой речки очень не хватало, хотя несколько весьма любопытных захоронений здесь имеется. Вообще, окрестности меня мало интересуют. В конце концов, все так или иначе происходит либо на берегу реки, либо на дне. Посмотрите на реку внимательно, и вы увидите, что она мерцает и вспыхивает, будто прорезавшая небо молния. Струи рек, точно моча пьяницы, что мочится на ходу, качаясь и падая, разлились по всей земле.

– Сейчас пойдет дождь. – Он явно обеспокоен. На небе крошечное облачко. Ставлю, однако, пять тысяч против одного, что дождь пойдет уже через несколько минут. – Если я попаду под дождь, у меня может начаться кровотечение. – Хочет, чтобы его пожалели.

Она кивает – не без некоторого лукавства. Он же воспринимает ее кивок как выражение сочувствия. Лишь бы было сочувствие, пусть и пополам с лукавством. Я-то воспринимаю ее кивок совсем иначе: аукционистка еле сдерживается, чтобы не расхохотаться ему в лицо, – мало того что он хозяин жизни, он еще и шут горох-ох!-ох!-ох!-овый, многоэтажная автостоянка, забитая ржавыми колымагами, бабуин, который своими ужимками покойника рассмешит. Из десяти с лишним тысяч бывших моих владельцев он, пожалуй, входит в тысячу самых потешных, хотя допускаю: если провести в его обществе определенное время, он может попасть и в первую сотню. Среди моих коллекционеров смешнее его нет уже сейчас.

Аукционистка смотрит на небо, словно раздумывая, чем оно для нее чревато, – а может, просто чтобы скрыть улыбку. Хозяин жизни он хозяин жизни и есть – денежный мешок. У него-то денег куры не клюют, а у нее клюют, и даже очень! С таким расслабляться нельзя – еще надуется (больше обычного) и откажется. А ведь ей нужны деньги – иначе бы она не пошла на незаконную сделку, без аукциона, в расчете на левый заработок. Что ж поделаешь, мать-одиночка. Поджала губки: если ты такая умная, почему ты такая бедная? «Да, – думает, – чем больше знаешь, тем меньше имеешь».

При моих-то медицинских познаниях (в объеме трех институтов, вместе взятых) я никогда не видела, чтобы капли дождя превращались в капли крови, тем более что хозяева жизни, несмотря на все их жалобы и капризы, живучи как кошки. Бросайте их с десятого этажа, опускайте вниз головой в кратер вулкана, бейте батогами – они все равно будут как ни в чем не бывало копаться у себя в душе – или в промежности. Не было еще ни одного хозяина жизни, которого бы загнал в могилу теплый летний дождичек.

Машет стоящей на углу машине. Типичный лимузин, в котором ездят хозяева жизни: затемненные стекла – это чтобы прохожие ненароком не заглянули, не потревожили, не дай Бог.

– Не люблю машин. Что такое машины? Железо. Гигантские металлические монстры носятся по улицам, норовя врезаться друг в друга. Орудия убийства, если вдуматься. Безумное изобретение.

Он в панике: до машины целых восемь футов – как бы не промокнуть! Тревожно прядает ушами: в машине ведь и в аварию попасть недолго. Миллионеры

– несчастные люди, им не приходит в голову завести сигнализацию, человечка, который бы сидел у них в кармане и в нужную минуту предупреждал об опасности: «По-о-оберегись!» Миллионы лишают миллионеров степенности, уверенности в завтрашнем дне. Они могли бы нанимать на эту работу бедняков и менять их, как меняют батарейки, если те от сидения в роскошных ресторанах и хождения по дорогим бутикам потеряют бдительность.

– Вы такая счастливая, что у вас нет денег, такая счастливая, – мычит он, и иностранный акцент возрастает у него с минимальных восемнадцати до максимальных двадцати девяти процентов. – Если у вас есть деньги, вам не дадут покоя. Ни днем, ни ночью. На меня, к вашему сведению, работают семь бухгалтерий. Вторая проверяет первую, третья – вторую, четвертая – третью. И так дальше. А первая проверяет седьмую. И даже если они не воруют, то зарплату требуют себе такую, что лучше б уж воровали. Ну а родственники... несть им числа. Сейчас мне ничего, кроме этого вашего сосуда, не надо.

– Почему ж тогда у вас такой несчастный вид?

– Боюсь, обманут. Наверняка кто-то уже пронюхал, что именно такого не хватает в моей коллекции.

– Зачем вам столько денег, Мариус? Поделились бы.

– К чему вам деньги? Банки лопаются. Компании разоряются. Трещат по швам даже самые процветающие банки в самых процветающих странах. Цивилизации мрут, точно мухи. Жить страшно. И с каждым днем все страшней. Вы даже себе не представляете, что творится на белом свете. Розе от меня большущий привет.

Сколько каждое его слово ни разжевывай, сколько ни обсасывай – иронии ни на грош. Таких, как он, у меня набралось всего-то сто пятнадцать, он – сто шестнадцатый. Ковыляет к машине. Вид пресмешной: сказываются и вес, и возраст, и припрятанные под сорочкой золотые слитки. Золото. Золотое дно и «золотая лихорадка», предел мечтаний и вечный искуситель, к тебе тянутся богатые и бедные, образованные и неграмотные – ты же не даешься никому. Судорожно сжимает в левой руке огнетушитель – нанял бы носильщика, бедолага, – не разорился.

Мы же с аукционисткой садимся в кособокий драндулет и катим на юг, на другой берег. «За что? – вопрошает она. – За что?»

За время пути риторический этот вопрос она повторила шестнадцать раз – то глотая слезы, то со смехом. Вопрос номер один. Из миллиардов вопросов, которые я зафиксировала, этот встречается чаще всего. Задается, как правило, со вздохом. Крик души. Как, впрочем, и любой другой вопрос.

Но дать ей вразумительный ответ я не могу.

Знаем, видали, слыхали.

Признавайся, ты считаешь, что тебе не везет? Что работа у тебя преотвратная? Что жизнь не сложилась?

А у меня, по-твоему, сложилась? Чего со мной только не делали! Не выделывали. Не вытворяли. Куда только не выбрасывали. За что только не выдавали. Кем только я не была! И чашкой для взбивания мыльной пены, и уксусницей, и урной с прахом, и шкатулкой для драгоценностей, и вазой, и мышеловкой, и чашей для вина, и бетономешалкой, и ночным горшком, и мензуркой, и орудием смерти, и дверной затычкой, и абажуром, и плевательницей, и ведерком для угля, и птичьим насестом, и музейным экспонатом, и божеством, и пепельницей. Если молчать как рыба и все покорно сносить, то люди из тебя и не то сделают! Так что и у меня жизнь не сахар – а ведь я пять тысяч языков знаю (языков, наречий, говоров – как хочешь называй).

• 1/50
• Следующая