Сабина Шпильрейн: Между молотом и наковальней - Лейбин Валерий Моисеевич - Страница 13

Где же мой Юнга? Куда он исчез? И откуда появилось это чудовище, которое хочет меня разорвать на куски?

– Милый Юнга? Спаси меня от погибели! Помоги, дорогой! Юнга, Юнга, Юнга!..

Рената сильнее сжала локоть матери и чуть встряхнула ее за плечо.

– Мамочка, что с тобой? Открой глаза! Очнись!

Сабина вышла из забытья. Она приоткрыла тяжелые веки и с недоумением посмотрела на старшую дочь, которая тревожно и вопрошающе смотрела на нее.

– Что такое? – устало спросила Сабина.

Ты кого-то звала, повторяя какое-то имя, – ответила Рената. – Тебе плохо? Кружится голова? Такое впечатление, как будто ты отключилась, даже глаза закрыла.

– Ничего, доченька. Все в порядке. Действительно, я немного забылась. Но сейчас уже пришла в себя.

– Ты уж держись, мама. Обопрись сильнее на меня. Еще немного потерпи. Скоро дойдем туда, куда нас гонят. Тогда и отдохнем.

Рената поправила выбившуюся из-под косынки прядь волос матери и, поддерживая за ее руку, подалась вперед, стремясь тем самым облегчить путь измотанной женщины.

Сабина тяжело вздохнула. Надо же, подумала она, воспоминания прошлого не хотят ее отпускать. Хорошо, что Рената не услышала, кого я звала на помощь. Впрочем, если бы даже она услышала имя Юнга, то вряд ли бы поняла, что это имя значило для меня долгие годы.

Мой Юнга! Да, когда-то я грезила им. Он был моим кумиром. Позднее мне стало более понятно, что происходило со мной в то далекое время. Приобретенные мной психоаналитические знания и знакомство с профессором Фрейдом пролили свет на былые отношения с доктором Юнгом.

Сабина украдкой взглянула на старшую дочь, потом, отогнав вялой рукой надоевшую муху, жужжавшую возле ее уха, вновь предалась своим воспоминаниям о том полном драматизма периоде жизни, когда она находилась в Цюрихе и имела возможность общаться с Юнгом не только на людях, но и наедине.

Любовь без секса или секс без любви

Та грёза была чудовищной. Я очнулась от собственного крика и остаток дня была охвачена каким-то дурным предчувствием. Однако на следующий день было столько различных дел, что я напрочь забыла о ней. А когда встретила Юнга в госпитале и он, улыбнувшись мне, был более чем доброжелателен во время обхода больных, мое дурное предчувствие испарилось само собой.

Конец 1905 и три последующих года прошли под знаком моего обожания этого неординарного человека. Я ходила на его лекции, восхищалась его манерой общения с пациентами, незаурядным интеллектом, энтузиазмом и творческим потенциалом. Он воспринимался мною не только в качестве идеала, каким должен быть каждый врач, с заботой и любовью относящийся к своим пациентам, но и как человек исключительно честный, порядочный, благородный, высоконравственный.

Он так спокойно и понимающе относился к моим выходкам, переходящим подчас в скандалы и антисоциальные поступки, подогретые непристойными или злобными фантазиями, что я просто удивлялась тому, как у него хватает терпения быть ровным и обходительным со мной. Возможно, мое экстравагантное поведение в то время напоминало ему о тех «дьявольских трюках», к которым я прибегала в клинике Бургхольцли.

Но как в таком случае он воспринимал меня?

По-прежнему как невротичку с истерическими симптомами? Взбаломошную студентку, позволяющую себе невинные шалости и ожидающую наказания со стороны взрослого наставника и учителя? Сумасбродную молодую девушку, влюбленную в своего лечащего врача и знающую наперед, что ее простят, чтобы она не вытворяла?

Тот памятный день, когда я рассказала Юнгу о своем странном сновидении, не прошел бесследно. При всей своей доброжелательности он не подпускал меня к себе на слишком близкое расстояние. Может быть, поэтому, помимо мимолетных встреч, которых мне, как всегда, было мало, мы начали переписываться с ним.

До чего удобная форма общения!

В самом деле, если в присутствии Юнга я порой не могла проронить ни слова или, напротив, слишком много говорила, причем ни о чем, то в письмах к нему мне было легче выразить свои мысли. Я восхищалась его талантом, расточала многочисленные комплименты и даже осмелилась написать ему о своей любви.

Не помню точно, когда я призналась в той переполняющей меня любви к нему, которая помогала мне учиться и жить. Вряд ли у меня хватило духу впервые сказать ему о своей любви вслух. Скорее всего, первый раз я сделала это в письме, и поскольку он не отвернулся от меня с презрением или насмешкой, чего я так боялась, то в дальнейшем я неоднократно писала о том, как сильно люблю его.

Наверное, мои многочисленные признания в любви к нему можно было принять за навязчивые идеи или целенаправленное преследование. Но Юнг не оборвал переписку и не прекратил отношений со мной. Вместе с тем он вел себя со мной довольно сдержанно и не позволял себе никаких вольностей.

Мне же встречи с ним доставляли огромную радость. Правда, моя сдержанность, обусловленная природной стыдливостью, и его корректность, граничащая подчас с непонятной холодностью, вызывали у меня эмоциональные бури, доходящие до отчаяния глубокие переживания и неимоверные страдания. Я так измучилась от своей любви к нему и от ее безответности, что хотела уехать из Цюриха хотя бы на три года, чтобы закончить медицинское обучение в каком-нибудь другом университете. Но, увы, я не смогла найти столь же достойный университет, как тот, в котором училась.

Я даже спросила Юнга, должна ли оставить его на три года, чтобы он не испытывал неудобств из-за моей любви к нему. Но он предоставил мне самой решать эту проблему. И поскольку от него не последовало никакого запрета, то в своих письмах и во время личных встреч я не могла не выражать ему свои чувства благодарности, восхищения и любви.

Меня переполняла такая нежность и любовь к Юнгу, что я не могла не обращаться к поэзии. Я читала ему стихи, включая поэзию Лермонтова и Пушкина. Говорила о своем желании стать психоаналитиком, чтобы освобождать людей от их страхов и тревог.

Ведь многие люди, как узники, томятся в темницах своей психики, не в силах самостоятельно вырваться на свободу.

Я перевела ему несколько мест из стихотворения Пушкина «Птичка», где говорится о том, как находящийся на чужбине герой каждой весной выпускает на волю птичку, даруя хоть одному творению Бога жизненно необходимую свободу. Читала пушкинского «Узника», где говорится о человеке, сидящем за решеткой в сырой темнице и мечтающем вырваться на волю и улететь вместе с гордым орлом, зовущим его с собой. Мне хотелось, чтобы Юнг не только почувствовал прелесть русской поэзии, но и понял необходимость обретения свободы от тех уз, которые закабаляют нас и не дают нашим желаниям вырваться на волю.

Правда, чтобы не вводить его в смущение, я говорила о своем стремлении к свободе в том смысле, что, став психоаналитиком, смогу оказывать помощь людям. Юнг же дал размышлениям об узнике и птичке психоаналитическое толкование, в соответствии с которым желание дать свободу живому существу есть не что иное, как мое скрытое желание иметь от него ребенка.

Я действительно мечтала о сыне от Юнга, о Зигфриде, как плоде нашей любви.

Почему я хотела назвать нашего с Юнгом сына Зигфридом?

Потому, что Зигфрид – это подлинный герой немецкой истории. В «Песне о Нибелунгах» Зигфрид, олицетворяющий собой свет, а не тьму, становится Спасителем. Как весеннее солнце, он дает людям жизнь и, жертвуя собой, своей любовью спасает их от смерти.

Зигфрид – это огонь, освобождающий жар солнца. Между северным Зигфридом и восточным Христом много общего.

Зигфрид – бог солнца, его возлюбленная – мать-земля. Христос – тоже бог солнца. Распятый на кресте, он умирает на древе жизни, в виде семени попадая в мать-землю. Христос взял на себя грех человечества и своей смертью освободил людей от тяжелой ноши. Зигфрид, как и Христос, тоже является Спасителем людей.

Но… Стоп… Что-то все перепуталось в моей голове.

Когда же я впервые сказала Юнгу о своем желании иметь от него сына Зигфрида? До или после того, как он по-своему проинтерпретировал стихи Пушкина о птичке и узнике?