Тоннель - Вагнер Яна - Страница 17

Мальчик-Фольксваген повернулся на голос и узнал щуплого бледного человечка, который четыре часа назад привязал его руку к теннисной ракетке и, кажется, спер часы. Хотя нет, часы он вернул, но в скорую почему-то звонить отказался, копался в своей аптечке, как будто видел ее в первый раз, и все делал так неловко, что ни на какого доктора похож не был. И все-таки стремный заморыш не сбежал, как остальные, и, единственный, до сих пор торчал возле его решетки, а ему было слишком страшно и слишком больно, и нужно было, чтоб ему принесли попить и сделали укол и чтобы кто-нибудь поговорил с ним про руку и сказал, что бояться нечего, и скоро все закончится, и что пахнет не он, ерунда какая, ну конечно, пахнет не он.

— Все нормально, я здесь, — тепло сказал человечек, и молодому Фольксвагену от этих слов стало очень стыдно за все, что он недавно наговорил, и он даже попытался улыбнуться, чтобы показать, как он рад, что не остался один. И тут вдруг понял, что человечек не смотрит на него.

— Эй, — позвал он, и в этот раз язык вроде его послушался, но человечек продолжал напряженно смотреть в другую сторону, как будто не видел его, как будто его здесь не было, и на секунду он подумал: а вдруг его в самом деле нет, просто он еще не знает об этом; вдруг оно так и выглядит — неподвижность, и боль, и холодно, и гадкий запах, и как ни кричи, никто тебя не слышит. Эта мысль так его испугала, что он напряг все силы и сел. Жесткая ракетка дернула сломанную руку, и тут же стало больно, невыносимо, ужасно больно, и он закричал — громко, во весь голос, и сразу понял, что жив, потому что человечек по ту сторону решетки вздрогнул, поднял голову и увидел его.

— Что, что такое? — спросил человечек. — Зачем вы сели? Вам не надо садиться. Сейчас, простите, дайте мне минуту, понимаете, у меня кот, он там, под машиной...

— Кот? — жалобно перебил юный Фольксваген, который четыре часа назад смотрел на кость, торчащую у него из руки, ничего этого не заслужил и понимал теперь только, что провалился в какой-то специальный отдельный ад и никогда, никогда из него не выберется. — Какой кот? Вы что, охренели тут все? Да вы охренели, блядь, психи ебаные, чего вы делаете-то, а?

Выглядел он плохо, гораздо хуже, чем накануне. Речь стала невнятная, лицо блестело, глаза провалились, и со сломанной рукой, заметил доктор, тоже было неладно — она отекла вдвое, сильно покраснела и распирала корявую неумелую шину, которую он сделал вчера впервые в жизни и которая явно теперь причиняла мальчику больше вреда, чем пользы. Эту руку надо было как можно скорее освободить и перемотать, и откладывать было нельзя.

— Дайте мне телефон, — кричал мальчик, — суки, просто телефон мне дайте, и не надо мне от вас ничего, я сам позвоню, телефон вы можете мне дать?

— Не приедет скорая, — сказал доктор. — Нас тут заперли, и связи тоже нет. Давайте я ослаблю повязку немножко, вам станет полегче. Ну всё, всё. Дайте я посмотрю, не бойтесь, я врач.

— Ага, врач, — сказал Фольксваген и всхлипнул. — Таблетку хотя бы дали какую-нибудь. Мне больно вообще-то! И холодно. И я очень пить хочу.

— У меня ничего нет, простите, — сказал доктор. — Я стоматолог, мы ничего не возим с собой. Но я могу помочь, правда, я постараюсь, покажите руку.

Едва приподняв салфетку марлевую медицинскую № 10, 16 × 14 см, доктор задержал дыхание и еще раз мысленно страстно проклял составителей автомобильных аптечек, которые набили свой бесполезный ящик стерильными тряпками всех размеров и форм, но не предусмотрели ни одного даже самого захудалого антисептика. Прошло семь часов, и антисептиком теперь было точно не обойтись.

— Ну, что там? — спросил Фольксваген, который снова послушно лег на спину и даже отвернул лицо, как ребенок, который согласился наконец подставить палец, чтобы у него взяли кровь, и ждет удара ланцетом, но не собирается на это смотреть.

— Вам нужны антибиотики, — честно сказал доктор, который привык говорить пациентам правду. — Перелом открытый, и, понимаете, мне нечем было обработать рану. Боюсь, у вас началось воспаление. Давайте я сейчас перемотаю и подумаем, что еще...

Заплаканный Фольксваген повернулся и впервые за много часов взглянул на свое предплечье. За девятнадцать с половиной лет вполне приятной жизни он ни разу не видел, чтобы человеческая рука выглядела вот так. Он даже не подозревал, что рука вообще может так выглядеть. Значит, это я, подумал он с ужасом. Значит, это все-таки пахну я.

— Но еще же не поздно, да? — спросил он, стараясь, чтобы голос его звучал спокойнее, по-взрослому, чтобы маленький зубной врач не устал от его криков и не бросил его, как те, другие. — Нас же откроют скоро? Куча же времени прошла, да? Когда они нас откроют?

— Я не знаю, — сказал доктор и по лицу своего юного пациента тоже понял, что его следующая фраза должна прозвучать увереннее. — Но в тоннеле много людей, очень много. Мы найдем. Знаете, люди возят иногда целые мешки лекарств, самых разных. Давайте я схожу и поспрашиваю, вам еще вода нужна и обезболивающие, я найду и принесу. Мне только нужно поймать кота. Я поймаю его и схожу.

Он уйдет, подумал Фольксваген. Я кричал на него, и часы еще эти, ох, ну зачем я кричал про часы, он тоже уйдет сейчас — и всё, и не вернется.

— Вы должны помогать, — сказал он и почувствовал, что говорит не то и не так, слишком жалобно и по-детски, и опять вот-вот раскричится. — Раз вы доктор. Вы не можете меня тут оставить одного.

— Конечно, — сказал доктор. — Не волнуйтесь, я...

Из-под искореженной машины неторопливо вышел кот — толстый, белый, и брезгливо встряхнул лапой, испачканной чем-то темным, то ли маслом, то ли бензином.

— Вот ты где, — с облегчением сказал доктор. — Иди сюда, дурачок, ну, давай.

Фольксваген сжал зубы, готовясь к мучительной острой боли, и снова сел, потянулся и схватил кота здоровой рукой, подтащил и прижал к животу. Кот заорал и забился, но вырваться не сумел.

— Осторожнее, — сказал доктор. — Пожалуйста, вы пугаете его. Давайте я возьму, — и потянулся сквозь прутья решетки.

Фольксваген замотал головой и отполз как мог далеко. Его мутило, бледное личико доктора дрожало и расплывалось.

— Лекарства мне принесите сначала, — сказал он. — А то я ему голову отверну. ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 06:17

Перед тем как плюнуть наконец и на сбежавшего арестанта, и на мордатую сволочь-капитана, и на грядущее наказание, лейтенант все-таки решил сделать еще один круг, пройти по треклятому тоннелю в последний раз. Виноват в этом, как ни странно, оказался поп из Лексуса, который разогнулся после очередного поклона и застал старлея за разглядыванием спящей красавицы в кабриолете. И хотя объяснений поп никаких не требовал, оставить эту сцену без комментария старлей почему-то не смог и поспешил сообщить, что не просто пялится на голые ноги, а ищет преступника. И поп, к его огромному удивлению, немедленно отвлекся от своей молитвы и поведал, что видел собственными глазами, как человек в наручниках, оставшись один в патрульной машине, которую капитан позабыл запереть, преспокойно выбрался и отправился к въезду в тоннель, следом за убежавшей толпой. Ненависть старлея к жирной гниде в погонах, которая смотрела десятый сон, пока он всю ночь шатался между рядами, как гребаный медведь, от этого свидетельства только усилилась, и он окончательно решил, что уволится к чертовой матери, завтра же, напишет заявление, и пошли они все. Стреляй, главное. Если увидишь — стреляй, а сам развалился и дрыхнет, сука. Но прекратить поиски сейчас, на глазах у седобородого попа, тоже оказалось невозможно, и вот он опять шел, хромая уже на обе ноги, механически и равнодушно, просто чтобы завершить цикл, и снова считал про себя: рыжая собака в Ситроене, седан с пионами, папка с бумагами. Голубой пассажирский автобус, за которым шесть часов назад они прятались с очкариком из Тойоты и толстяком из УАЗа, пока люди в тесных проходах топтали друг друга. Минут через десять покажется Опель с младенцем, за ним решетка — и всё, поворот, и скоро он вернется к машине, откинет спинку кресла, расшнурует ботинки и будет спать, и пускай пузатая скотина-капитан делает себе что хочет.