Приключения Буратино. Сборник - Брусницын Алексей - Страница 21

– Доброе утро, дорогой, – предупредила она его попытку поспать еще.

– Для кого доброе, а для кого не очень, – пробурчал Антон в подушку.

– Ты же понимаешь, что истинная причина твоего дурного настроения – это разлука с твоим треклятым Буратиной? – она нарочно склоняла несклоняемое, чтобы досадить ему. – Ничего. Всего неделя осталась. Потерпите, Антон Сергеевич. У нас еще обширная программа. Мне нужно зарядиться Ленинградом минимум на полгода.

Первая неделя нового года у них была насыщена посещениями музеев, театров и обоих залов филармонии, а также встречами с друзьями ее детства и юности. И неизвестно еще, что было хуже: пытка классикой или эти встречи…

Жена села на кровати и продолжила мечтательно:

– А в понедельник папин оркестр играет Рахманинова в Большом зале…

– «Папин оркестр», – передразнил он ее. – Сидит человек где-то в последних рядах со своей скрипочкой, его и не разглядишь. Слушай, а зачем их там так много? Для шума что ли?

– Что это еще такое – «для шума»? – ее брови удивленно поползли на лоб.

– Ну ты сама посуди: зачем там вся эта толпа, размахивающая смычками? Неужели ты думаешь, что там у каждой третьей скрипки свой голос? Я думаю, они там только для того, чтобы оркестр звучал погромче.

– Какой же ты глупец! – воскликнула она и возмущенно полезла через спинку в ногах кровати вон из комнаты. Он понял, что перегнул палку – «глупец» было самым жутким ругательством в ее рафинированном лексиконе. А еще подумал, что она права – он действительно стал брюзгливым и раздражительным. Но уже почти семеро суток «папа Карло» не виделся с «Буратино», и все это время саморазвивающийся ИИ саморазвивался без его присмотра.

Антон встал, собрал свою постель и сложил раскладушку. Немного подумав, застелил и кровать жены, чтобы хоть так компенсировать свое ненужное хамство.

После посещения ванной комнаты он проскользнул назад в «келью», не заходя на кухню, откуда доносились голоса, звон посуды и вонь трубочного табака тестя.

Антон взял с тумбочки том «Спартака», на форзаце которого красовался синий экслибрис тещи, для которого она якобы использовала детали фамильных гербов своих благородных предков, и забрался на кровать.

Поддавшись уговорам жены полностью очистить голову и перезагрузиться, он не взял с собой никакой научной литературы. Про мятежных гладиаторов он уже читал, еще школьником, но в спальне-библиотеке кроме томов большой советской энциклопедии, замызганных сочинений классических авторов и множества детективов (страсть хозяйки), которых он терпеть не мог, почти ничего не было. Современников в этом доме не жаловали. Также, как и его любимую фантастику.

Слишком хорошо знакомые страницы Джованьоли заняли его ненадолго, перелистывая их, он постепенно погружался в свои мысли…

Возможно, «Спартака» он прочитал рановато, в четвертом классе. Книга произвела на него чересчур сильное впечатление. Он стал грезить ареной.

На последних страницах его школьных тетрадей появились изображения гладиаторских шлемов, щитов – скутумов и гоплонов, мечей-гладиусов и кинжалов-пугио. Нередко тетрадь заканчивалась быстрее из-за этих картинок, чем от записей уроков. Он находил и срисовывал картинки и фотографии археологических находок в энциклопедиях и учебниках истории. Ради этого записался в Ленинскую библиотеку, символично напоминающую античный храм своими очертаниями.

Он знал, чем отличался мурмиллон от обычного скутора, а скутор от секутора. Какие пары составлялись из гладиаторов: что ретиарий вероятнее всего будет драться с мурмиллоном, а с гопломахом – вряд ли.

Засыпая, разыгрывал в воображении целые гладиаторские представления, непосредственным участником которых являлся. Заканчивались они как правило его героической кончиной на арене, усеянной трупами противников. Прекрасная матрона вся в облаке белой материи спешила к нему с трибун, чтобы услышать последние слова и подарить поцелуй на прощание. На глаза мальчика наворачивались слезы, а под ложечкой приятно саднило…

Поскольку в Советском Союзе не было гладиаторских школ, мальчик стал присматриваться к карьере военного. Со свойственной ему дотошностью погрузился в изучение вопроса. Вооружение на картинках в тетради сменилось на современное. Оно в свою очередь постепенно полностью заместилось самолетами и вертолетами. Антошка решил стать военным летчиком. Это решение подкреплялось тем фактом, что очень хороших летчиков непременно берут в отряд космонавтов. А он, естественно, будет очень хорошим летчиком, по-другому и быть не может.

Для того, чтобы стать очень хорошим летчиком нужно очень много знать. Подогреваемый мечтой о небе и космосе, он погрузился в изучение наук и постепенно так увлекся, что сам не заметил, как из воина он переквалифицировался в ученого.

Будучи максималистом, он выбрал для себя математику – мать всех наук.

Взрослея, он пришел к убеждению, что быть ученым лучше, чем военным. Пока одни проливают кровь, свою или чужую – как повезет, другие в микроскопы-телескопы, а с недавних пор на мониторах картинки интересные наблюдают. И еще не известно, от кого больше проку для обороноспособности страны…

Еще одним фактором, отвратившим его от военной карьеры, стала все возрастающая в его глазах ценность человеческой жизни. Учителя, книги, добрые советские фильмы в один голос твердили о том, что убийство – это величайшее преступление из всех доступных Homo Sapience.

Отгремевшая четверть века назад Великая война, считал он, доказала человечеству, что повторение ее ужасов принципиально невозможно. Ненасытные империалисты еще гремят оружием, но мир никогда больше не будет втянут ни в одну кровавую авантюру.

Армия нужна только для того, чтобы сдерживать людоедские аппетиты Запада. Она стала пугалом, размахивающим пустыми рукавами над мирными нивами, исключительно для устрашения воронов-трупоедов.

Теперь он сочувствовал военным. Во все времена они делали черную работу. Но кто-то ведь должен избавлять человеческое общежитие от нечистот, а кто-то даже убивать других людей. И еще не известно у кого работа чернее: у золотаря11 или у воина. У первого, во всяком случае, безопаснее…

Пока его одноклассники пыхтели над двоичными функциями и интегралами, он познавал высшую математику. К десятому классу он знал не меньше второкурсника ВУЗа и уже подбирался к пониманию задач, поставленных перед мировой наукой Ферма, Пуанкаре и Фибоначчи.

Сидя на девичьей кровати жены с потрепанным «Спартаком» в руках, он удивлялся, как можно так низко ценить человеческую жизнь: и свою и чужую. Теперь профессия гладиатора, в его глазах окончательно лишилась романтического флера. Оказавшись на месте раба, которого заставляют убивать, возможно, он бы просто подставил свою грудь под меч противника, и это было бы гораздо большим подвигом, чем доставить озверевшей толпе удовольствие наблюдать за его попытками выжить…

На этом месте его размышлений раздался вежливый стук в дверь, и теща своим странным голосом пригласила Антона Сергеевича пожаловать к завтраку. Так и сказала, хотя и немного иронично:

– Антон Сергеевич, пожалуйте к завтраку.

Антон никак не мог привыкнуть ни к ее театральной интонации с грудными обертонами, ни к старосветской претензии в речах. От всего этого его коробило, и иногда он с трудом сдерживался, чтобы не попросить перестать придуриваться и начать говорить нормально.

На четвертый день игр Урсус должен был драться в предпоследнем бою. Перед его началом к гладиатору подошел озабоченный ланиста.

– Как ты? Выспался?

– Да, Гней, все прекрасно!

– Послушай… – толстяк недовольно поморщился. – Ну какой я тебе Гней? Не хочешь называть меня «господин Берцеллиус», зови просто – хозяин.

У Урсуса было настолько хорошее настроение, что его совершенно не покоробило подобное обращение. Он ответил весело: