Сабля, птица и девица (СИ) - Зубков Алексей Вячеславович - Страница 6

— Хорошо.

— Главное, саблю не бери, когда пьяный. Позора не оберешься.

— Я и так не беру.

— Правильно.

— Соображай быстрее, если таки пришлось за саблю взяться, — сказал Павел, — Все нормальные люди в бою нутром чуют, куда руки-ноги девать. Один ты думать пытаешься, будто в латинские шахматы играешь.

— Постараюсь.

— Немецкий прямой меч — оружие очень быстрое, — сказал отец, — Особенно тонкий колющий меч, который они в городе при костюме носят. Немцы в бою рубятся как попало, а на улицах сходами. Атака — два-три удара с защитами — разошлись. Посмотрели друг на друга, подумали, повторили. По этим правилам играть — верная смерть для тех, кто по ним с детства не играет. Не давай немцу передыха. Он шаг назад — ты шаг вперед. И руби его непрестанно, пусть в защиты уходит. Ты молодой, худой и сухой. С другого третий пот сойдет, а ты еще свеженький как огурчик. Загоняй немца, пусть устанет и ошибется. Станешь в стратегии играть — проиграешь.

— Хорошо.

— Жениться там не вздумай, — сказала мама.

— Мама! Я и не собирался!

— Все вы так говорите. С девками латинскими вовсе не ложись.

— Мама!

— У них там, говорят, заразы срамные, о которых на святой Руси и не слышали.

— Ты же слышала.

— У них там заразы, о которых даже на Руси через полмира слышали, — исправилась мама.

— Не буду ложиться с девками латинскими, — ответил Ласка, который и так даже не думал ни о каких латинских девках.

Но подумал, считаются ли лютеранские девки тоже латинской веры, если они молятся по-немецки. Мама, наверное, про лютеран и не слыхивала.

— И с татарскими девками не ложись, — сказал Петр с улыбкой.

— Где же я в Польше возьму татарских девок? Ладно, ладно, не буду.

— И с жидовскими не ложись, — сказал Павел на всякий случай.

— Не буду.

— И с православными не ложись тоже, — завершил отец.

— Вот-вот! — тут же сказала мама, не успел Ласка ответить, — А то окрутит тебя ведьма какая-нибудь.

— И с ведьмами не лягу, — ответил Ласка и запомнил, что не ложиться с православными девками он пообещать не успел. А православных-то половина немаленькой Литвы будет.

Поутру Ласка собрался в дорогу. Оседлал низкорослого коня ногайской породы, купленного на ярмарке в Москве в прошлом году. К седлу приторочил вьюк со сменой одежды. Подумал, брать лук или не брать, решил взять. Хотя и поехал не на войну, разбойников одинокому всаднику стоило опасаться. Лук с саадаком и колчаном остался старый, привычный, а не из осенних трофеев. За саадаком подвесил к седлу длинный «подсаадачный» нож.

Надел теплые шерстяные штаны и сшитый в прошлом году на вырост шерстяной кафтан на подкладке. Сверху — старую батину однорядку, а еще сверху — плащ-епанчу кого-то из братьев, в которую таких как Ласка влезло бы трое. Начиналась весна, а чем дальше на запад, тем теплее. Поэтому таскать с собой для утепления и мало ли ночлега в чистом поле овчинный тулуп никак не хотелось. Обулся в привычные юфтевые сапоги, на голову надел валяную шапку. С собой взял пошитый за счет осенних трофеев красивый кафтан на случай важных переговоров с большими людьми.

Опоясался трофейной булатной саблей. Батя и братья говорили, что она привлекает слишком много внимания, на что Ласка ответил, что путник, одетый по-русски, в чужих краях и так привлечет внимание. Иноземца же, у которого оружие дороже, чем конь и одежда, примут за сильного знатного воина, а не за легкую добычу.

Батя выдал на микстуру целых двадцать золотых дукатов генуэзской чеканки. Где и взял. Монетки одна к одной, как будто сразу из-под пресса в батин кошель прыгнули и там лежали Бог знает сколько лет. Отдельно на дорогу золотом и серебром батя отсыпал рублей десять. Наказал золотые менять на серебро строго по одному, чтобы лишний раз не звенеть. И лучше бы домой вернуться не пустым, а и с лекарством, и из серебра бы что оставить. Огромные деньги, но до чего же не хочется слепнуть человеку, который еще способен схлестнуться лицом к лицу с татарскими разведчиками, сносить саблей руки и головы, а потом, сидя в седле, накрывать убегающих волной стрел из тугого лука.

Отец с матерью в путь благословили, и Ласка поехал.

— Чтоб не дальше ляхов! — строго сказал Устин, — Коли у ляхов лекарства для глаз не найдешь, так к немцам за ним не езди, домой возвращайся. Вот те крест, бранить не буду. Поехал не знаешь, куда, за не знаешь чем. Живой вернешься, и слава Богу.

По пути Ласка заглянул попрощаться с малолетней невестой Евдокией. Мама ему пару лет назад сосватала соседскую дочку, сестру Евдокии, писаную красавицу. Всех все устроило, а жениха с невестой и в сегодняшнем возрасте бы не особо спросили, а в тогдашнем и подавно.

Только невеста не успела подрасти, захворала и померла. Но от завидного жениха из хорошей семьи соседи не отказались, вцепились как клещами. Переиграли на младшую дочку, клятвенно пообещали, что вырастет красавицей не хуже. Жених молодой еще, лишние три года потерпит. Свадьба — дело серьезное, торопиться грех. Невесты, чай, порогов не обивают. Во всяком случае, боярские дочки точно порогов не обивают, а дворянским от ворот поворот давайте, потому что главное с ближними соседями дружить.

Отец обещать ничего не хотел, но согласился, чтобы не ссориться вот прямо сейчас, а там видно будет. Покровские так себе соседи, но хороший мир лучше доброй ссоры.

На словах попрощались, будущие тесть с тещей в дорогу благословили. Евдокия платочком с крыльца помахала. Девочка девочкой. Расти ей и расти еще, а не о женихах думать. Наверное, и не думает. И не каждый месяц вспоминает, что у нее жених есть.

До Смоленска Ласка добрался за шесть дней, после чего в воскресенье дал отдохнуть себе и коню. Всадник сходил в баню и в церковь, а конь ни туда, ни туда не пошел и хрустел овсом в конюшне.

К вечеру вторника Ласка уже почти доехал до Орши. Пересек условную границу смоленских и витебских земель, проехал литовскую заставу перед Дубровно и почти добрался до самого Дубровно.

Холодало. Ветер усиливался. Конь мерно переставлял ноги, а за очередным поворотом дороги уже в который раз открывался еще такой же кусок полосы подтаявшего снега, перемешанного с дробленым льдом между похудевшими сугробами под голыми ветвями деревьев.

Солнце садилось, и на проложенной в густом лесу дороге стало еще темнее. Небо закрылось тучами. Они как будто по приказу собрались над дорогой со всего ясного неба. Ласка пришпорил коня. Если тут есть хоть какая-то крыша, пора под нее прятаться. Слава Богу, есть. Деревья расступились, и открылись первые дома Дубровно, а у самой дороги легко узнаваемая корчма. И окна немаленькие, и потолок высокий, и двери входные двустворчатые выходят на широкое крыльцо. Хоть вдвоем пьяницу выноси, плечами косяков не сшибешь.

Вот уже рукой подать до корчмы, но тучи наконец пересчитались между собой, решили, что пора, и ударили ветром и мокрым снегом. В последний момент Ласка спешился на ходу и вбежал с конем на коновязь под навесом. Отдал коня на попечение рослому неразговорчивому мужику и прошел в корчму.

Корчма внутри оказалась предсказуемо просторной, потому что дом и снаружи выглядел немаленьким. Целый, не стыдно сказать, зал с неподъемными столами и лавками. Посередине широкий проход к стойке, разделяющий зал на две половины. Две большие компании смогут отобедать в своем кругу, не задевая друг друга. Под потолком целых три люстры-колеса со свечами. Подавальщик выбежал навстречу из кухни, держа две кружки с пивом и две миски, от которых шел запах вареного мяса и кислой капусты.

У прохода справа сидели двое мужиков, по виду ремесленники. У прохода слева — двое православных монахов, пожилой и молодой. Дальше вправо — служивые литвины. Дальше влево еще какие-то силуэты. Ласка отыскал взглядом красный угол с иконами, перекрестился и сел слева за пустой стол у прохода, не навязывая свое общество монахам.