Экземпляр (СИ) - Купор Юлия - Страница 11

Порой он и сам не понимал, до какой степени на него повлияла Диана, и до какой степени он сам заразился ее пугающим мировоззрением, и до какой степени это пугающее мировоззрение уводило его в темноту — в ту темноту, которую не осветили бы и сотни фонариков, и когда его жизнь, прежде вполне благополучная и даже счастливая… Впрочем, счастье — это слишком обтекаемое слово, за которым чаще всего ничего не стоит, кроме горсти правильно подобранных антидепрессантов… Так вот, с какого момента его прекрасная молодая жизнь превратилась в нечто пугающее?

С того ли момента, когда пьяная Диана Белогорская ввалилась в его жизнь, Диана Белогорская, звезда всей школы, умница, красавица и отличница, которую отчислили из института после первого года обучения, потому что там никто не понял, что она умница и красавица. Вот еще одна точка восстановления — Диана пришла в квартиру Григорьевых вроде как за спасением, испугавшись, что разгневанный отец убьет ее из-за отчисления, да так и осталась навсегда в их семье. Спустя два месяца после неожиданного появления Дианы они с Костей расписались в единственном загсе Воскресенска-33, а потом поехали праздновать в ресторан «Эдельвейс», который еще сгорел через пять лет. Никого из семьи Белогорских на свадьбу не пригласили: «Кость, мне лучше убить себя, чем снова их увидеть». Или — а это ближе к истине — все началось с того момента, как Диана впервые с криком проснулась среди ночи. Это случилось сразу, как только молодожены заселились в новую квартиру на Фестивальной, 2. Костя подумал тогда: ну пустяки, увидела страшный сон, с кем не бывает, — но кошмары повторялись все чаще и чаще.

Пару раз в неделю, а иногда чаще, Диана просыпалась глубокой ночью, и Костя каждый раз просыпался с ней, и сложно было не проснуться, потому что кричала она, как будто испытывала настоящую боль. Костя долго не решался спросить, что за кошмар ей снится.

— Мне снится, что я лежу на рельсах. Лежу, точно парализованная, не могу даже пошевелиться, но знаю, что издалека ко мне приближается поезд и что мне надо, очень надо подняться, но я не могу, и продолжаю лежать, и понимаю, что поезд все ближе и ближе. Потом я просыпаюсь. Я ни разу не видела этот поезд, но я знаю, что он есть.

Костя посмотрел на часы. 4:00.

— И часто тебе снится этот сон?

Реальность расплывалась перед Костиными глазами, веки слипались, агрессивный электрический свет обжигал роговицу, но Диану надо было дослушать — едва ли не впервые за все время она была откровенной.

— Очень часто, — ответила Диана.

— Ну, — Костя попытался разрядить обстановку, — это всего лишь кошмар, ты же знаешь, в Воскресенск-33 поезда не ходят.

Диана посмотрела на него своим фирменным уничижительным взглядом. Костя понял, что работы по спасению провалились.

— И давно тебе снится этот ужас?

— Лет с пятнадцати.

— А он с чем-то, — во рту пересохло, Костя с трудом отлепил язык от нёба, — связан? В твоей жизни было что-то… что тебя так напугало?

И Диана в ту ночь соврала — Костя узнал об этом немного позже.

— В моей жизни не было ничего, что могло бы меня так напугать, — очень твердо — ну вот тут можно было догадаться, что она врет, — очень внятно произнесла Диана. — Мне просто снятся кошмарные сны.

А буквально через неделю после этого разговора уже сам Костя проснулся среди ночи, понял, что Дианы рядом нет, поднялся с кровати и обнаружил жену на кухне. Она курила и смотрела телевизор с выключенным звуком. Верхний свет она зажигать не стала, видимо, чтобы не разбудить Костю. Костя же так и застыл в проеме двери.

— Опять?

— Скажи честно, ты не жалеешь о том, что на мне женился?

— А должен?

— А ты еще не понял, что я чокнутая? — какая-то в ее голосе появилась странная интонация, то ли скрытая агрессия, то ли неуместный сарказм.

— Раньше за тобой этого не замечалось.

По телевизору — включен был какой-то музыкальный канал — показывали клип Майкла Джексона, тот самый, где он поет, стоя на пожарище.

— А я хорошо скрывала. Точнее… В школе я еще как-то держалась. Впрочем, ты же помнишь. А в институте… В общем, в тот день, когда меня отчислили из института, в этот день кое-что произошло. Я не знаю, как тебе это объяснить, да ты, наверное, и не поймешь. В общем, в день, когда меня отчислили, я вроде как сошла с ума. Не перебивай, пожалуйста. Я как будто заснула, но продолжила при этом шевелиться и разговаривать. Не понимаешь? Меня как будто погрузили в тягучий кисель, темный, мерзкий, в этом киселе ворочаются спруты с гигантскими щупальцами, и все это рядом со мной, очень от меня близко, и мне так противно, а эти спруты трогают мою обнаженную кожу, и… о-очень темно. Мир будто залила черная жидкость, и… Я не могу так больше.

— В тот день, когда тебя отчислили из института, ты прилетела домой и пьяная, с бутылкой текилы в руках, завалилась ко мне?

О да, о да. Кадр был что надо: промокшая Белогорская, пьяная вдрабадан, стоит на пороге, ничуть не смущаясь того, что на нее таращатся Костины родители.

Диана — и Костя это уже давно понял — вовсе не умела выражать свои эмоции. Иная девушка на ее месте расплакалась бы, разбила пару тарелок и успокоилась. Диана же была не такова. Она сказала совсем уж страшное.

— Отвезешь меня завтра к психиатру? — спросила Диана. — У нас в городе есть неплохой специалист, оказывается. Муравьев. Я почитала форумы, к нему чуть ли не со всей страны едут.

— Никогда не сомневался, что Воскресенск-33 — это столица российской психиатрии.

— Надеюсь, что не паллиативной, — вздохнула Диана.

Так в их жизни появился серьезный и сосредоточенный, как упитанный кот, психиатр по фамилии Муравьев, и начали они танцевать это дурацкое и бессмысленное танго втроем. Этот Муравьев Александр Николаевич поставил Диане диагноз — большое депрессивное расстройство, — прописал кучу лекарств (антидепрессанты, нейролептики, транквилизаторы), а в один из сеансов вызвал для беседы и самого Костю.

— Я хочу вам сказать, — Муравьев очень внимательно посмотрел Косте в глаза, так что тому стало чертовски не по себе, — что жизнь продолжается, несмотря ни на что.

У него на столе стояла еще эта дурацкая фарфоровая кошка и медитативно махала позолоченной лапкой.

— Диане поставлен серьезный диагноз, — продолжал Муравьев. — И да, ее психика очень серьезно повреждена. К сожалению. И…

Костя пытался смотреть на Муравьева, но его взгляд упорно соскальзывал на кошку.

— Что бы ни случилось, не вините себя, — продолжил психиатр. — И попытайтесь абстрагироваться от этой ситуации. Болезни просто случаются, таков закон вещей. И болезни возникают не только из-за того, что мы делаем что-то неправильно. Иногда мы делаем все как надо, но увы…

Больше из этого разговора он не помнил ничего — произнесены были еще какие-то слова, возможно, слов было много, но память их отфильтровала и не сохранила. Зато Костя очень хорошо запомнил разговор с Дианой, случившийся уже после того, как она начала ходить к Муравьеву. Ох, вот этот разговор он запомнил, как стихотворение.

— А ты понимаешь… — сказала ему Диана, стараясь не смотреть в глаза — ее взгляд блуждал где-то далеко. — А ты понимаешь, с кем связался?

— Я все прекрасно понимаю, — ответил ей тогда Костя, — и буду беречь тебя. Я же давал клятву — в болезни и здравии, помнишь?

— А ты понимаешь, — продолжила Диана, и на миг Косте показалось, будто она и вправду находится где-то далеко-далеко, — что я тебя никогда не смогу полюбить?

— Понимаю, — соврал тогда Костя.

Большое депрессивное расстройство — диагноз, который поставил Диане усатый и неопрятный психиатр Муравьев. Можно подумать, невесело рефлексировал Костя, что бывает среднее депрессивное расстройство или маленькое депрессивное расстройство, — так это все странно звучало. Года два Муравьев все никак не мог подобрать препараты. От агомелатина Диана становилась раздражительной и склочной, как подросток с СДВГ, а те самые сны про железную дорогу и поезд повторялись с угрожающей периодичностью — Муравьев решил, что эти кошмары и были одной из побочек препарата, и, поколебавшись, отменил агомелатин. Потом он назначил миртазапин. От миртазапина начались сильные головные боли — настолько сильные, что Диана несколько раз падала в обморок, и хорошо, что все это происходило, когда Костя был дома и мог вызвать скорую. Муравьев назначил еще несколько препаратов — Костя уже стал путаться в их названиях, это все были какие-то «-ины», «-иды», и чем сложнее было название, тем хуже становилось Диане. На полгода в жизнь молодой семьи вошли какие-то запрещенные польские препараты, и Диана даже почувствовала себя лучше, заметно лучше, но потом Муравьев их отменил и больше никогда не назначал.