Бурсак в седле - Поволяев Валерий Дмитриевич - Страница 20

Проще накрыть их ветками и оставить в пади — пусть дозревают…

Подъесаул так и поступил.

Калмыкову повезло — он закончил четыре класса Александровской миссионерской духовной семинарии.

Несмотря на то, что за ним по всем коридорам гонялись с линейками наставники и били бедного бурсака то по голове, то по худым лопаткам, то по шее, окончил Иван миссионерское заведение с неплохими отметками, — преподаватели потом сами удивились этому обстоятельству, но быть ему духовным лицом, тем более миссионером, не дали права. Причина — «физическое воздействие» на одного из наставников: Калмыкову надоел лысый, с пучками кудели на ушах любитель хлопать линейкой по воздуху, и он вместо того чтобы убежать от него, развернулся на сто восемьдесят градусов и всадился головой в живот.

Удар был сильный — наставник отлетел от Калмыкова метров на восемь и распластался на полу. Раскинув руки в стороны, будто дохлый поросенок, потерял сознание.

Это и определило судьбу Вани Калмыкова — он не стал ни священником, ни миссионером.

А вот тяга к погонам, к юнкерской и офицерской форме у него стала сильнее.

Отец неудавшегося священника, обнищавший торговец, более разбиравшийся в номерах помола муки и сортах жмыха, чем в офицерских звездочках, аксельбантах и пуговицах, прослышав про тягу сына, лишь осуждающе покачал головой — военная служба ему никогда не нравилась, он считал ее пустой, излишне хлопотной и безрадостной. Другое дело — продажа коров живым весом, покупка дегтя и розничная реализация «музыкального» гороха, выращенного под Харьковом…

И совсем иной коленкор — младший Калмыков; он буквально таял, когда видел парадные мундиры с блестящими пуговицами, украшенными орлами, и слышал речи военных людей. Он писал одно письмо за другим в штаб округа, где заявлял, что желает быть воином, слугой царя и Отечества, доказывал, что происходит из казаков, хотя это было не так — к казачьему сословию принадлежала лишь матушка его покойная, и все. Впрочем, одно время семья Калмыковых жила на Тереке, в станице Грозненской, и тамошние казаки относились к Калмыковым, как к своей родне, как к равным, и такое отношение грело душу Ивану Калмыкову.

Но ни в одном реестре казачьего войска — ни в одном из тринадцати — не было его фамилии, значит, казаком Калмыков не был.

Выходит, что в юнкерское училище дорога ему была заказана. Поступить он мог только в пехотное училище. Либо в артиллерийское.

Через некоторое время — это произошло восьмого сентября 1909 года, — Калмыков стал юнкером Тифлисского Великого князя Михаила Николаевича военного училища. Это было пехотное училище.

В науках Калмыков преуспевал — не то, что в семинарии, — здесь он учился намного лучше: понимал, что если вылетит из училища, то песенка его будет спета. Раз и навсегда.

Через год, в ноябре 1910-го, он получил чин унтер-офицера, а еще через пару лет, вместе с документами об окончании училища по первому разряду, обзавелся погонами подпоручика: один просвет и две звездочки.

Калмыков сделал несколько попыток перевестись в казачьи войска и из подпоручиков переаттестоваться в хорунжие, но все попытки эти оказались тщетными — в ответ каждый раз звучало неумолимое «Нет!». Когда распределяли вакансии, Калмыков выбрал инженерные войска, а точнее, саперный батальон.

Саперный батальон — это, во-первых, звучало внушительно, а во-вторых, Калмыков чувствовал, что саперы очень скоро понадобятся в казачьих войсках, а раз так, то он будет иметь все шансы стать казаком.

Он пересек всю страну на поезде и очутился на Дальнем Востоке, в селе Спасском, во второй роте Третьего Сибирского саперного батальона.

Должность, которую он занял, была самая непритязательная — младший офицер роты.

В тринадцатом году он временно исполнял обязанности командира первой роты, а золотой осенью, когда здешняя тайга ломилась от небывалого урожая кедровых орехов, медведи объедались ими так, что не могли ходить, могли только лежать под кустами, в первых числах октября подпоручик Калмыков стал делопроизводителем батальонного суда.

Надо заметить, этого было маловато для человека, решившего сделать военную карьеру.

Впрочем, самого Калмыкова это устраивало — все лучше, чем читать нотации нижним чинам, да штудировать инструкции по классификации лопат: чем лопата совковая отличается от лопаты штыковой, и наоборот?

Сохранилась платежная ведомость той поры: в год подпоручику Калмыкову полагалось жалованья 804 рубля, плюс добавочных по табелю, плюс «амурские суточные», по-нынешнему, «за удаленность» — 108 рублей. И еще 253 рубля 92 копейки — квартирные. Итого — 1345 рублей 92 копейки за двенадцать месяцев. Это было очень даже неплохо, поскольку в богатой России той поры за четыре рубля запросто можно было купить корову.

Если бы у Калмыкова была жена, — а он был холост и предпочитал шумное холостяцкое одиночество тихой семейной жизни, — то ему были бы положены кое-какие деньги и на жену. В общем, с пачкой ассигнаций в кармане Калмыков чувствовал себя богатым человеком. Давно у него не было такого ощущения.

Он довольно улыбался.

Одно беспокоило: саперная служба его совсем не устраивала. Другое дело — казачья лава. Калмыков все отдал бы, чтобы уйти подальше от лопат и кирок, пироксилиновых шашек, динамита и интегральной цифири, позволяющей понять, завалится тот или иной окоп, если рядом вывернет землю шестидюймовый снаряд, и что надо сделать для того, чтобы он не завалился.

В общем, сдохнуть можно было от скуки — сдохнуть и покрыться зеленой плесенью. Что же касается судебного делопроизводства, то обстановка здесь была еще хуже: Калмыкову казалось, что в карманах его форменного кителя собирается пыль и в ней копошатся тощие вонючие клопы… Тьфу!

Проработав в суде месяц, он подал рапорт командиру второй саперной роты с просьбой перевести его в Уссурийской казачий дивизион, квартировавший рядом.

Командир роты, человек опытный, дотошный, ценивший в каждом своем подчиненном техническую хватку, возражать не стал: Калмыков был для него пустым человеком, не способным отличить шляпку от болта, которым крепится доска настила на временном мосту от артиллерийского взрывателя, а трос, свитый из прочной чистой стали, от обычной алюминиевой проволоки, а такие люди в саперной среде не нужны даже на писарчуковых должностях. Проку от них никакого… Так и от подпоручика Калмыкова.

На рапорте он начертал соответствующую резолюцию и отправил бумагу дальше, в батальон.

Рапорт попал на стол вриду^{2} начальника штаба батальона подполковнику Кривенко. Тот вызвал к себе командира второй саперной роты, воткнул себе в глаз изящное стеклышко монокля, — эту моду подполковник привез из Академии Генерального штаба, — сощурился недоуменно:

— Вам что, капитан, офицеры совсем не нужны? — спросил он резким металлическим голосом, будто сучок от дуба отпилил.

— Нужны, — ответил командир рот, — только не такие.

— Понятно, — сказал врид-подполковник, — подпоручик этот — дрэк?

— Полный дрэк, — подтвердил командир второй роты.

— Ну что ж, тогда пусть отваливает к казакам крутить лошадям хвосты и собирать в мешки навоз, чтобы было чем удобрять скупую уссурийскую землю…

Вечером врид начальника штаба подписал соответствующую бумагу: саперы готовы были передать казакам бесценный дар — подпоручика Калмыкова.

Практика перевода из одной части в другую, — а уж тем более из одного рода войск в другой — существовала следующая: собирались офицеры части, в которую переводился какой-нибудь поручик или капитан, и основательно промывали соискателю косточки, — то есть относились к этому делу серьезно, потом бросали на стол старую пропыленную фуражку (желательно командира части) и кидали в нее шары, черные и белые.

Судьбу соискателя решало количество белых шаров — обычных бумажек, украшенных знаком «плюс».

Точно так же уссурийские казаки решали судьбу и Ивана Калмыкова — между прочим, будущего войскового атамана, только этого казаки еще не знали…