Бурсак в седле - Поволяев Валерий Дмитриевич - Страница 18

Поезд громко постукивал колесами на стыках, за окном поблескивала речная синева — «микст» тянул вагоны вдоль спокойной, слегка вздыбленной ветром речки. Калмыков вытянулся перед коньячной бутылкой, словно перед генералом — единственно, только честь не отдал, налил себе еще стакан.

Все-таки умеет господин Шустов производить коньяки — вкусная у него получилась штукенция. Раздражение, оставшееся после появления в купе кадета, не проходило. Вместо роскошной золотоволосой дамы неприятно было лицезреть прыщавого суслика… И как же он, дурак набитый, поверил внутреннему голосу, этому шарамыжнику, сидящему в нем? Эх, Ванька, Ванька!

Вкусный хмельной дух коньяка распространялся не только по купе — по всему вагону, Калмыков, приходя в некое внутреннее неистовство, резко дернул головой, будто поймал зубами пулю — ловкий такой трюк. Кадет глянул на попутчика со страхом и съежился еще больше.

Медленными, очень маленькими глотками Калмыков осушил половину стакана, вкусно почмокал губами, прислушался к тому, что происходит в него внутри — процесс явно был сложный, приятный, раз с лица этого человека исчезла некая жесткость, а следом за нею и упрямая угловатость черт, которая обычно появляется перед дракой, — Калмыков довольно крякнул и вновь лихим ударом шашки оттяпал пластину ананаса, будто кусок репы отрубил.

— Гха!

Кругляш ананаса взвился в воздухе, Калмыков еле его поймал. Подивился:

— Во, какой шустрый огурец!

Съев ананас, покосился одним глазом — хмельным, бесшабашным, — на хваленый фрукт-бомбондир: а каков вкус у него? Не прохватит ли понос?

Не должен прохватить. Иначе Калмыков загонит буфетчика в Китай и никогда его оттуда не выпустит.

Нет, потреблять фрукт-бомбондир было еще рано. А вот черед бананов подошел — пролетят в один миг в качестве шлифовки. Выпитое всегда хорошо отшлифовать сладкой банановой мякотью. Калмыков открутил от связки один кривой толстый банан, сдернул с него шкурку и, брезгливо приподняв в руке, произнес с неожиданным интересом:

— У коня причиндал больше.

Несчастный кадет сделался совсем плоским, вжался костями в спинку сиденья, побледнел, на кончике носа у него теперь непрерывно собиралась простудная роса и частым дождем сыпалась вниз.

Калмыков с усмешкой посмотрел на кадета и отвел взгляд в сторону. С ожесточением откусил кусок банана, не разжевывая, проглотил. Банан оказался пресным. Откусил второй кусок.

Речная рябь за окном кончилась, поползла неряшливая зеленая тайга, какая-то непричесанная, вспушенная, с воронами, пытавшимися бороться с внезапно возникшим ветром — целая стая пробивалась к неведомой цели, взмывала вверх, обессиленно хлопала крыльями, плывя на одном месте, потом, роняя перья, ныряла вниз, к макушкам деревьев, лавировала там с трудом, беспомощно разевала рты, давясь воздухом и разным небесным сором, пока ветер снова не зашвыривал их наверх, не прижимал к тугим кудрявым облакам, неторопливо ползшим в выси.

Фрукт-бомбондир Калмыков также разрубил шашкой — уложил его на руку и смаху секанул лезвием. Несчастный кадет даже глаза закрыл — думал, что Калмыков отхватит себе сейчас руку, но удар у Ивана Павловича был поставлен точно — в любом состоянии он рубил словно по намеченной черте, не отклоняясь от нее ни на миллиметр.

Располовиненный фрукт остался лежать у него на ладони. Сунув шашку в ножны, Калмыков принюхивался к диковинному плоду — чем он пахнет? Никогда Калмыков ничего подобного не едал… Фрукт пахнул чем-то резким, кожаным, будто новый офицерский сапог, еще не знающий ваксы, с добавлением сложных растительных ароматов, начиная с крапивы, вереска, вишни, черемухи, кончая гречишным листом. Такой странной сложности аромата Калмыков удивился, аккуратно отщипнул зубами немного мякоти.

Вкус у фрукта-бомбондира был превосходный — кисловато-сладкий (в меру кислый, в меру сладкий), нежный, с добавлением чего-то неведомого, диковинного, придававшего фрукту пикантность, делавшего мужчин сумасшедшими, а дам податливыми, — буфетчик знал, что предлагать своим клиентам, отправлявшимся в Хабаровск. Калмыков остался фруктом доволен.

Через пятнадцать минут он допил коньяк, опустевшую бутылку выбросил в открытое окно купе и завалился спать.

Проснулся он уже в Хабаровске.

Калмыков продолжал выслеживать китайца — последнего из оставшихся хунхузов, судя по всему, опытного, знающего, с кем надо есть молодые бамбуковые побеги…

Птицы, то пропадавшие, то возникавшие вновь, стали кричать тише. Комаров тоже, кажется, стало меньше — свое брала жара; воздух в пади раскалился, сделался обжигающе горячим, мухи в нем сваривались на лету — шлепались частой дробью на землю, комары оказались более стойкими, но вскоре поплыли и они.

Калмыков ждал. Аккуратно стянув с головы фуражку, осмотрел пробой — захотелось повторить опыт еще раз, он даже знал, почему захотелось. Это была какая-то странная потребность организма, что-то шедшее изнутри, — судя по пробою, китаец был вооружен сильной винтовкой, скорее всего штуцером.

— У нас винтовочка не хуже, — пробормотал Калмыков, любовно погладил ложе кавалерийского карабина, — а может быть, даже и лучше.

Как же выманивать китайца из его логова? И где конкретно он сидит? Слева, справа от кострища или же скрылся за поваленными деревьями? Незаметно отполз в кусты? Где он?

В общем, Калмыков ждал. Китаец тоже ждал. Уходить ни одному, ни другому было нельзя, это гибельно. Калмыков напрягся, протер глаза — показалось, что в слипшейся зелени кустов что-то ожило, раздвинулось, и в щели он увидел плоское узкоглазое лицо.

Недолго думая, Калмыков послал в щель пулю; выстрел своим грохотом всколыхнул воздух, сбил с ровного лета двух махаонов, державших курс на далекие деревья, швырнул их на землю; несколько мгновений воздух дрожал, будто желе, потом успокоился и вновь стал неподвижным. Калмыков поспешно отполз в сторону — находиться там, откуда был произведен выстрел, нельзя — китаец мог выстрелить ответно.

Новая позиция была хуже старой — обзор был словно бы сдавлен с двух сторон густыми кустами, в щель между кустами можно было разглядеть только половину пади, да и то с большой натяжкой, а вот с той стороны Калмыков, вполне возможно, был виден хорошо. Осознание этого принесло неприятное внутреннее ощущение, под мышками пробежала дрожь. Калмыков невольно втянул голову в плечи и, стараясь не дышать, не шевельнуть случайно отзывавшуюся на всякое малое прикосновение ветку, сдвинулся на несколько метров влево.

Обзор отсюда был лучше, но все равно не так хорош, как был раньше. Что-то придавливало, сплющивало пространство, делало воздух серым, заставляло предметы расплываться.

Он вновь сдвинулся на несколько метров влево, просунул ствол карабина между несколькими, сросшимися в один пук медвежьими дудками. Глянул: что там, наверху?

И эта «лежка» не понравилась ему, внутри у Калмыкова возник и растекся холод, будто лопнул некий ледяной пузырь, в горле запершило.

Обзор должен быть более широким, не таким сдавленным. Лицо у него от напряжения и голода сделалось старым, морщинистым, он схлебнул с усов капли пота и вновь вдавился ногами, крестцом, локтями в плотную сочную траву.

Снова передвинулся влево. На этот раз удачно — обзор был отличным, даже лучше, чем на старом месте — и остатки костра были видны, как на ладони — вот они, рукой дотянуться можно, — и поваленные стволы, за которыми могла укрыться целая рота, и лежащий ничком китаец, притянувший к себе целое стадо мух особой породы, не боявшихся жары, — над ним вились серые и сине-зеленые навозные мухи. На этот раз Калмыков постарался потщательнее рассмотреть место, в которое он стрелял несколько минут назад.

Пуля Калмыкова перебила толстую ветку лимонника, в густой зелени образовалась прореха.

Прореха была пуста — ничего в ней не виднелось, лишь рябая, подрагивавшая вместе с воздухом темнота. Внизу, у самого основания прорехи, темнел бугорок, напоминавший очертания головы. Если это голова китайца, то достаточно одной пули, чтобы превратить ее в дырявую тыкву.