Алло, милиция? Часть 3 (СИ) - Матвиенко Анатолий Евгеньевич - Страница 59

— Позже. Давай о деле. Завтра выступаешь в городском суде.

— Да. Будет шоу.

— Не будет. На тебя жаловались, что на очных ставках наезжал на зрителей гонок, делал их подстрекателями преступления.

— Само собой. Для чего в суде вести себя иначе?

Откинувшись на скамейке и закинув ногу на ногу в лёгких хлопчатобумажных брюках, лейтенант воплощал своей позой уверенность в правоте и независимость.

— Потому что спутаешь карты в тонкой работе. Видел, сколько народу лишилось поста после прихода Федорчука в МВД, а Слюнькова — в ЦК КПБ? Требуются плановость и аккуратность, но не танец слона в посудной лавке.

— Поломал мне кайф… Ладно, я тебя услышал.

— Ты услышал или ты сделаешь? — не удовлетворился Аркадий.

— Да сделаю, куда уж мне.

— Надеюсь, что так. Тогда могу приступить к следующему пункту. Генерал сообщил, что, поскольку ты более не состоишь в родственных связях с уголовным элементом, он будет ходатайствовать о твоём переводе в КГБ. Даже полгода в МВД зачтут в выслугу.

— Генерал? Министр, что ли?

— Виктор Васильевич. Сейчас быстро растут. Мы когда познакомились — я был капитаном. Уже подполковник. И ты не задержишься, если не наделаешь глупостей.

Последнее он произнёс с сомнением, подчёркивая: ретранслирую слова Сазонова, коль приказано, но сам уверен, что без глупостей не перетопчешься.

— Спасибо. От души. Передай генералу: мне нужно время подумать. Да и растущий по ментовской лестнице я вам вполне полезен.

Аркадий неожиданно засмеялся.

— Знаешь, вот — стремимся, хватаем звания, должности. Положение обязывает. Кто меня, подполковника, теперь пошлёт на гастроли с «Песнярами», чтоб с грузинами в обнимку петь «Сулико», отбиваться от поклонниц, что приняли меня за музыканта?

— Ну, ты не всегда отбивался.

— Не было такого! — гэбист сделал страшные глаза и распрощался.

Точное выполнение его предписания — блеять в суде невинной овечкой, будто зрители гонок не понимали, что все тачки — палёные, не спасло от встречи с Ольгой. Ей, естественно, не звонил после встречи в Первомайском, хоть обещал.

На этот раз девушка подкараулила его в конце дня. Суд допрашивал свидетелей и требовал их остаться в зале. Обвинитель и защитники произнесли свои речи, заседание объявлено закрытым и будет продолжено в одиннадцать утра: подсудимые скажут последнее слово. Заодно у судьи появляется время за вечер и утро спокойно написать приговор, последнее слово уже ничего не изменит.

— Я всё знаю, — сказала она, не здороваясь. — Что ты — засланный. Что меня использовал. Врезала бы тебе, но не имею права — ты же милиционер при исполнении.

— Именно так, — подтвердил Егор.

Исполнение долга иногда совсем не так приятно, как бы ни завидовали опера из Первомайского розыска.

Вскоре сбылось пророчество Сазонова: сняли Жабицкого. На его место назначили Пискарёва, настоящего мента, но, к сожалению, не сыщика, следователя или кого-то из других служб по борьбе с преступностью, а… В общем, народ ахнул, новым министром стал бывший начальник минского ГАИ. То есть подразделения, давшего народу наибольшее число поводов для анекдотов.

Когда в Витебской области погибла очередная изнасилованная девушка, Егор очертя голову бросился к Чергинцу: чьё-то горе, но это наш шанс! Главный сыщик республики, обязанный, по идее, нестись в Витебск быстрее собственного визга и лично раскрывать мокруху, пока Жавнерович не подгадил, никуда не спешил, а лишь просиживал штаны в собственном кабинете. Живые и обычно очень хитрые глаза смотрели тускло и даже как-то мёртво.

— Новый министр оказался хуже прежнего. Доложил ему. Он: и думать не смей! Сиди ровно, пока профессионал работает.

— Николай Иванович! Что же делать?

Егор не признался, что в голове крутилась шальная мысль пришить старого мерзавца, к счастью — не реализованная. Пока.

— Тебе — ничего. А я дойду до самого верха, хоть до ЦК КПСС.

Чергинец не обманул. Поскольку министр приказал уничтожать любую переписку, как-то ставящую под сомнение подвиги «белорусского Мегрэ», написал через его голову напрямую — Генеральному прокурору СССР. Возможно, вспомнил тот вечер, когда Егор обвинил практически весь минский угрозык в сокрытии автомобильных и квартирных краж. Полковник действовал столь же нахраписто, но масштабнее, он утверждал, что порочная политика советской прокуратуры ведёт к массовой гибели наших граждан, потому что, пуская пыль в глаза партийному начальству, прокуратура вселяет чувство безнаказанности истинным преступникам и уничтожает в тюрьмах невинных людей.

Он ехал в Москву на коллегию прокуратуры, совершенно не представляя, что его ждёт. Возможно — арест и отдача на растерзание КГБ за действия, дискредитирующие советскую правоохранительную систему. Либо отправка в психиатрическую больницу на принудительное лечение, ибо только ненормальный может заподозрить стражей законности в столь диких преступлениях.

На коллегии Генеральный прокурор Рекунков и его сотоварищи сидели мрачнее тучи, никак не могли взять в толк, каким образом милицейское насекомое из провинции смело раскрыть варежку, указывая на системные, а не разовые огрехи органа «высшего надзора за законностью». Когда начали затыкать ему рот и откровенно угрожать, сыщик предупредил: копия доклада с уничтожающими вас доказательствами находится в надёжном месте и, если случится что-то непредвиденное, попадёт на стол к Андропову — через доверенных людей в КГБ. В отличие от исторической фразы в исполнении Анатолия Папанова «Сядем усе» из фильма «Бриллиантовая рука», несколько расплывчатой, Чергинец говорил конкретнее: все сядете лично вы.

Конечно, из московского прокурорского начальства не был бы осуждён никто. Но если предать дело огласке, а обстоятельства под определённым углом подать Андропову, по прокуратуре был бы нанесён сокрушительный удар, сильнее, чем по МВД, чей бывший министр Щёлоков застрелился, не выдержав прессинга.

Нет, прокурорские хотели и дальше носить большие звёзды, с удовольствием пить и вкусно закусывать. Для этого пришлось пожертвовать белорусскими разгильдяями, представив дело так, что, в соответствии с мудрыми указаниями партии об укреплении трудовой дисциплины, прокуратура сама у себя навела порядок.

Поздно вечером, около двенадцати, в хорошо обставленном доме на Сельхозпосёлке раздался пронзительно-длинный междугородний телефонный звонок. Егор, уже дремавший, подскочил к аппарату в одних трусах.

— Тётя Клара выздоравливает! — раздался в трубке радостный, немного глумливый и основательно пьяный голос Чергинца. Именно он перед Москвой придумал эту кодовую фразу. Естественно, сообщение о кончине «тёти Клары» требовало бы от Егора очень решительных действий.

— Правда? Всё в порядке?

Дремоту сняло как рукой.

— Правда. Отдыхай. Вернусь — расскажу подробнее… Ик! Тут хорошие люди, понятливые. Войну прошли. Генеральный завтра подпишет приказ о расследовании злоупотреблений в белорусской прокуратуре. Всё… Меня ждут… Товарищи.

Гудки.

Лейтенант завалился на кровать, но лежать не мог. Подмывало прыгать и даже орать.

— Что случилось? — спросила Элеонора.

— Мы победили.

Она приподнялась на локте.

— Не знаю кто и не знаю в чём… Но можно пустить на растопку тот кубометр бумаги в нашем сарае?

— Чуть-чуть погоди. Надо, чтоб написавшие липу в тех документах прочно обосновались в следственном изоляторе. И не в качестве прокуроров, ведущих расследование. Су-у-уки! Поделом!

Если бы Чергинца закатали в бетон, что совершенно не исключалось, Егору предстояло отдать кубометр Сазонову, а самому уволиться из УВД и ближайшие месяцы, если не годы, искать витебского нелюдя одному, а потом мочить. Теперь необходимость отпала, и он радовался от души: справедливость хоть в чём-то восторжествует в законном порядке.

Женщина знала один многократно проверенный способ, чтоб её мужчина выплеснул пар, стравив избыток энергии и эмоций, потом заснул, безмятежно посапывая, и с успехом его применила снова.