Цена весны (ЛП) - Абрахам Дэниел "М. Л. Н. Гановер" - Страница 60

— Так же тихо, как обвал в горах, — согласилась Идаан. — Но в этом есть и кое-что хорошее. Чем громче ты, чем меньше людей глядят на меня.

— Ты что-нибудь нашла? — спросил Ота.

— Да, — ответила Идаан.

— И что ты узнала?

Из темной ниши рядом с Идаан послышался другой голос. Женский голос.

— Все, — сказал он.

Ота встал. Из ниши появилась женщина, еще молодая, не больше сорока зим; седина только начала пробиваться в ее волосы. На ней была такая же простая одежда, как на Идаан, но она держалась со смесью злой гордости и хорошо знакомой Оте неуверенности. Зрачки были серыми и безжизненными, но глаза миндалевидными, значит она житель Империи. Да, она тоже жертва нового поэта, но не из Гальта.

— Идаан-тя знает все, — опять сказала слепая, — потому что я рассказала ей.

Идаан взяла руку женщины и встала. Потом заговорила, обращаясь к незнакомой женщине.

— Это мой брат, император, — сказала Идаан, потом повернулась к нему: — Ота-тя, это Ашти Бег.

Когда раньше Маати думал о смерти, он в первую очередь вспоминал, что еще не сделал. До смерти он должен освоить грамматику Дай-кво, опять найти сына или, самое последнее, исправить ошибки со Стерильной. Сам по себе конец никогда не привлекал его внимания. Умереть — все равно, что закончить забег. Сделать это, это и еще это, а потом смерть, как отдых в конце долгого дня.

После заявления Эи его точка зрения изменилась. Никакой список достижений не может затмить перспективу собственного исчезновения. Маати обнаружил, что смотрит на тыльную сторону ладоней, на треснувшую кожу и темные старческие пятна. Он стал понимать время по-другому, не так, как раньше. Он еще увидит несколько дней, несколько ночей… и больше ничего. Это всегда было правдой. Он, не больше и не меньше, смертный, потому что кровь замедляется. Все, что родилось, умрет. Он это знал. Только не очень понимал. Теперь все изменилось.

И не изменилось ничего. Они путешествовали медленно, держась малоизвестных дорог, подальше от предместий побольше. Часто Эя командовала остановку на отдых, когда солнце было еще на пять ладоней над горизонтом, потому что видела подходящий постоялый двор или ферму, готовую принять их на ночь. Мысль о том, что Маати может поспать в холоде на открытом воздухе, даже не приходила ей в голову.

На третий день Эя рассталась с группой и вернулась на пятый с мешочком по-настоящему неприятных трав. Теперь Маати приходилось дважды в день пить пиалу горького чая. Раз за разом ему измеряли пульс, нюхали дыхание, сжимали кончики пальцев, проверяли и оценивали цвет глаз. Его это смущало.

Странно, но, несмотря на все его страхи и опасения Эи, он чувствовал себя замечательно. Да, он страдал одышкой, но не более сильной, чем за все эти годы. Он уставал не больше чем обычно, но сейчас шесть пар глаз обращались на него, стоило ему закряхтеть. Он не обращал внимание на беспокойство, когда видел его в остальных, однако чувствовал его в себе.

Он ожидал, что два чувства уравновесят друг друга: презрительное отрицание любой заботы о нем и предчувствие смерти. Он не понимал, как может обладать ими одновременно, и, все-таки, обладал. Словно в нем было два сознания, два Маати Ваупатая, каждый с собственными мыслями и опасениями, и они бескомпромиссно воевали между собой.

По большей части Маати удавалось не обращать внимание на этот маленький разлад с самим собой. Каждое утро он вставал вместе с остальными, ел переваренные яйца или вчерашнее мясо, которые предлагал хозяин постоялого двора, давился чаем Эи и дальше все шло, как обычно. Они ехали через хрустящую осень, пахнувшую новой землей и гниющими листьями. Снег, мучивший их в школе, лежал в предгорьях и на невысоких перевалах, которые отделяли западные равнины Патая от речных долин востока, но редко бывал глубже трех пальцев. Во многих местах солнце еще было достаточно ярким, не давая бледным цветам рассвета стать тусклыми и мрачными.

Учитывая слухи, что Ота лично отправился на охоту, они старались поддерживать равновесие между маленьким, редко используемыми дорогами и теми, которые были пошире и лучше содержались. Так далеко от больших городов, портов и торговых центров не было видно ни одного иностранного лица. Никто из пригоршни отчаянных западных женщин не приехал сюда, чтобы попытаться найти в Хайеме мужа и лучшую жизни. Да и не было здесь лучшей жизни. В отсутствие детей и младенцев казалось, что предместья мучит медленная чума. Но это был только мир. И он больше не волновал Маати. Еще одно путешествие в жизни, которая была сшита из пройденных расстояний. За исключением сверхвнимательного отношения со стороны попутчиков, не было оснований думать о смерти; он никак не мог считать, что маленькие обязанности и дорожные шуточки могут быть последними в жизни.

Через несколько дней, на полдороге между школой и рекой Киит, Эя, не имея такого намерения, задала вопрос.

Они остановились на постоялом дворе рядом с обширным озером. Широкий деревянный помост нависал над водой, ветер гнал маленькие волны к его сваям. Стайка журавлей плавала и перекрикивалась на дальнем берегу. Маати сидел на трехногом стуле, накинув на плечи дорожный плащ. Он глядел на волнующуюся воду, серо-зеленые деревья и туманное белое небо. За собой он слышал Эю, ее голос долетал из главного здания постоялого двора, как из другого мира. Когда она вышла, он услышал шаги и шлепанье кожаной сумки целителя по бедру. Она остановилась за ним.

— Они прекрасны, — сказал он, кивая на журавлей.

— Да, наверно, — сказала Эя.

— Ванджит? Остальные?

— В их комнатах, — сказала Эя со следом удовлетворения в голосе. — Три комнаты, все изолированные. Еда сегодня вечером и завтра утром, перед тем, как уедем. Одна серебряная полоска и две медные.

— Ты могла бы заставить их принять обычную цену, — сказал Маати.

— Гордость не разрешает торговаться, — ответила Эя. Она шагнула вперед и встала на колени. — Есть кое-что. Если ты не устал.

— Я — старый человек. Я всегда усталый.

В ее глазах было какое-то возражение, но она его не высказала. Вместо этого она расстегнула сумку, покопалась там и вытащила лист бумаги. Знакомый текст, часть пленения Эи, но структура была совершенно другой. Неуклюжей.

— Это не совершенно, — сказала Эя. — Но я подумала, что мы могли бы это обсудить. Я показала это Большой Кае, и та высказала пара идей, как согласовать текст с грамматикой.

Маати поднял руку, ладонью вперед, останавливая поток слов. Журавли загоготали, их грубые голоса летели по воде быстрее стрелы. Он прочитал каждую фразу, одновременно обдумывая логику.

— Я не понимаю, — сказал он. — Это была самая совершенная часть пленения. Почему ты изменяешь…

И потом он увидел цель. Каждое изменение, которая она сделала, расширяла понятие раны. Вреда. Повреждения. В углу страницы она поиграла с определениями крови. Он сложил лист и сунул его в рукав.

— Нет, — сказал он.

— Мне кажется, мы можем…

— Нет, — опять сказал Маати. — Мы и так делаем нечто весьма трудное. Вполне достаточно сделать пленение подходящим к тому, что сделала Неплодная. Если ты попытаешься сделать его подходящим ко всему этому, ты захватишь больше, чем сможешь удержать.

Эя вздохнула и посмотрела поверх воды. Ветер вырвал из прически локон, черные волосы заплясали на щеке. Судя по выражению ее лица, она предвидела, что он скажет. И больше того, согласилась. Он положил руку ей на плечо. Какое-то время они молчали.

— Как только доберемся до реки, мы будем двигаться быстрее, — сказала Эя. — С этими гальтскими колесными судами мы окажемся в Утани раньше, чем придут самые худшие холода. — Слева от них из воды выскочила рыба и шлепнулась обратно. — Как только я найду место с настоящими лекарями, я попробую пленить.

Маати сделал глубокий вздох и медленно дал воздуху выйти. В животе зародился тошнотворный ужас.