Цена весны (ЛП) - Абрахам Дэниел "М. Л. Н. Гановер" - Страница 56

— Ты все вообразила, — возразил Маати. — Я в полном порядке. Просто я плохо спал. Я бы никогда не догадался, что из всех людей ты ошибешься, приняв небольшую усталость за слабое сердце.

— Я не…

— Я в полном порядке! — крикнул Маати, ударяя по подлокотнику. — Мы не можем позволить себе бежать в зубы зимы. Ты больше не целитель. Это пройденный этап твоей жизни. Ты — поэт. Ты — поэт, который должен спасти города.

Он взяла его руку двумя своими. Какое-то время слышался только тихое ворчание огня и почти неслышный шорох ее ладони, гладящей его запястье. Одна из угрожавших слез упала, черная струйка потекла по ее щеке. Он и не знал, что она выкрасила веки.

— Сейчас ты и только ты, — тихо сказал он, — самый важный поэт. Самый важный из всех, что когда-то существовали.

— Я только женщина, — сказала Эя. — Я делаю все, что в моих силах, но я устала. И мир вокруг меня становится все темнее. Если я не могу позаботиться обо всем, я, по меньшей мере, позабочусь о тебе.

— Я буду в порядке, — сказал Маати. — Я уже далеко не молод, но мне еще далеко до смерти. Мы закончим твое пленение, и тогда, если хочешь, притащи меня к половине всех бань в Империи. Я подчинюсь.

Еще одна слеза появилась на ее лице. Маати взял рукав и вытер ее.

— Я буду в порядке, — повторил Маати. — Я буду отдыхать больше, если хочешь. Я буду считать, что мои кости сделаны из разваливающихся кирпичей и стекла. Но ты не можешь заботиться только обо мне. Все эти люди снаружи. Им нужна твоя забота. Не мне.

— Разреши мне поехать в Патай, — сказала она. — Там я смогу добыть травы.

— Нет, — сказал Маати. — Я не могу этого сделать.

— Разреши мне послать Большую Кае. Я не могу просто смотреть и ничего не делать.

— Хорошо, — сказал Маати, успокаивающе поднимая руки. — Договорились. Давай подождем до утра, и мы поговорим о Большой Кае. И, возможно, ты поймешь, что я только устал и мы сможем это пережить.

В конце концов она ушла, ни в чем не убежденная. Когда упала темнота, Маати обнаружил, что впал в безнадежность. Его окружал мир — тихий, спокойный и совершенно не знающий о нем.

Его сын мертв. Люди, которых он считал друзьями, стали врагами, а он сам — один из самых презираемых людей в мире. Эя ошибается, конечно. Он совершенно здоров. Но, когда-нибудь, оно может подвести. Все люди умирают, и большинство из них забыто. И немногих незабытых не всегда поминают добрым словом.

Он зажег ночную свечу, поднеся ее к очагу, воск шипел, падая на угли. Потом нашел свою книгу, сел поближе к решетке очага, открыл первую страницу и прочитал слова.

Я, Маати Ваупатай, один из двух оставшихся в этом мире людей, обладающих силой андата.

Это уже неправда. Сейчас есть три живых поэта, и один из них — женщина. Между тем мгновением, когда он в первый раз коснулся пером страницы, и этим, когда он читает ее поздним вечером, мир изменился. Маати спросил себя, сколько из остального текста уже устарело, стало собственность прошлого, которое не восстановить. Он читал медленно, отмечая путь, по которому следовал его ум. Свеча бросала на страницы оранжевое свечение, слова, казалось, отступили вглубь страницы, словно стали больше и дальше. Огонь грел лодыжки, превращая сильное твердое дерево в золу, более мягкую, чем снег.

Он с удивлением увидел в книге гнев и горечь. И поток ненависти в ее словах. Он не думал, что хотел помещать ее туда, и все-таки не мог этого отрицать, пока сидел и читал в одиночестве, с замедляющейся кровью. Ненависть к Оте и гальтам, конечно, но и к Семаю. К Лиат, которую он упоминал чаще, чем помнил, и словами, которых она не заслужила. Ненависть к богам и миру. И, до известной степени, ненависть к самому себе. Он тихо заплакал, еще не дойдя по последней страницы.

Он нашел чернильный брусок и свежее перо, зажег все фонари и свечи, которые смог найти, и сел за стол. Первым делом он провел линию посреди последней страницы, отмечая изменение в книге и в себе, которое еще не мог описать. Он освежил чернила, хотя еще не знал в точности, что собирается написать. Наконец кончик побежал по странице, оставляя за собой буквы, так же сухо и тихо, как ящерица по камням.

Если бы это было в моей власти, я бы начал все сначала. Я бы опять стал мальчиком и выбрал бы другой путь. Сегодня вечером мне сказали, что мое сердце слабеет. Глядя назад, на человека, которым я был до сих пор, я думаю, что так было всегда. Я думаю, что оно разрывалось слишком много раз и, когда собиралось вновь, каких-то кусков не хватало.

И, хотя я считаю, что это — плач труса, я не хочу умирать. Я хочу увидеть, как мир исправится. Я хочу дожить до этого мгновения, по меньшей мере.

Он перестал писать и посмотрел на слова, которые к концу стали менее отчетливыми — чернила кончались.

Эя спала на своей койке, одетая в ту же одежду, которую носила весь день. Дверь стояла приоткрытой, он тихо поскребся, и она проснулась.

— Дядя, — сказала она, зевая. — Что случилось? Что-нибудь плохое?

— Ты уверена? Ну, в том, что ты сказала о моей крови. Ты полностью уверена?

— Да, — сказала она без малейшего колебания.

— Возможно, — сказал он и закашлялся. — Возможно нам надо ехать в Утани.

На ее глазах опять появились слезы, но вместе с улыбкой. Первая настоящая улыбка, которую он видел после ее возвращения из предместья. После того, как Ванджит ослепила гальтов.

— Спасибо, дядя, — сказала она.

Утром все остальные были поражены известием, но еще до того, как солнце пробилось через полуденные облака, повозку нагрузили едой и книгами, восковыми табличками и винными мехами. Лошадей взнуздали и запрягли, и все шестеро — семеро, если считать Ясность-Зрения, — завернутые в теплую одежду, были готовы ехать. Единственная задержка — в последнее мгновение Ирит убежала, чтобы принести какую-то маленькую забытую вещь.

Маати глубоко зарылся в шерсть, когда повозка под ним задвигалась, и низкие здания со снегом на крышах и треснувшими камнями стали удаляться. Дыхание клубами выходило изо рта, стирая различие между небом и снегом.

Ванджит, с опустошенным выражением лица, сидела рядом с ним, андат завернулся в ее плащ. Темные пятна усталости отмечали ее глаза, андат извивался и дергался. Широкие колеса забрасывали в повозку комья плотно спрессованного снега, и Маати рассеянно выбрасывал их наружу. До большой дороги был час или больше, а потом, возможно, день перед тем, как они повернут в сеть тропинок и дорог, которая связывала предместья и должна была привести их к огромным дворцам Утани, центра Империи. Маати обнаружил, что спрашивает себя, вернулся ли Ота-кво туда, чтобы сесть на золотой трон. Или, возможно, он все еще в Сарайкете и разрабатывает планы, как привести бесчисленные тысячи слепых женщин из Киринтона, Актона и Марша.

Он попытался представить себе своего старого друга и врага, но смог вызвать только чувство его присутствия. Лицо Оты ускользало от него, ведь в последний раз они виделись лет пятнадцать назад. Все воспоминания улетучились. Все они, постепенно, покрылись белой пеленой и забылись.

Снег сделал дорогу и поле неразличимыми, так что поворот на дорогу отмечали только рощица тонких деревьев и низкий каменный гребень. Маати какое-то время смотрел, как темные здания исчезают за склоном холма. Не похоже, что он увидит их опять. Но он сохранит воспоминания о теплоте кухни и женском смехе, о первом пленении, совершенном женщиной, и о доказательстве того, что его новая грамматика работает. Лучшие, чем о доме смерти, которым стала школа, когда по этой самой дороге пришли гальты, с убийством на уме. Или, до этого, о траурных комнатах для мальчиков-сирот.

Ванджит содрогнулась. Ее лицо побелело. Маати высвободил руку и принял позу, которая выражала опасение и предлагала поддержку. Ванджит покачала головой.

— Он никогда не был снаружи, — сказала она. — Он в первый раз уехал из дома.