Цена весны (ЛП) - Абрахам Дэниел "М. Л. Н. Гановер" - Страница 20

Его слушали так, словно он был певцом, на него глядели все глаза. Стояла полная тишина, только сотни шептальников передавали его слова летней ночи. Когда он принял позу, означавшую конец речи, то увидел слезы не на одном лице, слезы людей обеих наций. Он подошел к Фарреру Дасину и предложил ему сказать ответное слово. Гальт встал, поклонился Оте, как равному и вышел вперед. Ота вернулся на свое место, почти не беспокоясь.

— Ты уверен, что надо разрешить ему говорить? — прошептал Синдзя.

— Этого не избежать, — ответил Ота, все еще улыбаясь. — Все будет в порядке.

Советник прочистил горло, встал в неудобную позу ораторов-гальтов — одна нога впереди другой, одна рука в воздухе, вторая держится за халат — и заговорил. Все худшие страхи Оты немедленно испарились. Эти слова, похоже, написала Иссандра и произнесла ртом мужа. Радость, что будут дети; темные годы, принесенные войной; пустой мир без детского смеха. И вот, наконец, темнота закончилась.

Ота почувствовал, что сам чуть ли не плачет. Он страстно желал, чтобы Киян дожила до этой ночи. Он надеялся, что боги — если они не только истории и метафоры, — донесут до нее эти слова. Старый гальт наклонил голову к толпе. Аплодисменты обрушились как потоп или землетрясение. Ота встал и протянул руку к Данату, Фаррер Дасин — к своей дочери. Будущие Император и Императрица встретятся сейчас в первый раз. Ота знал, что об этой ночи будут слагать песни.

Ана была прекрасна. Халат, который она носила, был сшит специально для нее и очень шел ей. Лицо было раскрашено в полной гармонии с волосами и золотым ожерельем. Данат надел черное платье, расшитое золотыми нитями и скроенное так, чтобы порадовать взгляд гальтов. Фаррер и Ота шагнули назад, оставив своих детей в центре возвышения. Данат попробовал улыбку. Глаза девушки затрепетали, щеки вспыхнули под краской, дыхание убыстрилось.

— Данат Мати? — сказала она.

— Ана Дасин, — ответил он.

Ана глубоко вздохнула, ее хорошенькое, похоже на розу лицо осветилось. Потом она заговорила сильным и уверенным голосом.

— Я никогда не соглашусь лечь с тобой. Если ты изнасилуешь меня, я позабочусь о том, чтобы об этом узнал весь мир. У меня есть только один любовник, Ханчат Дор, и другого не будет.

Ота почувствовал, что у него побелело лицо. Уголком глаза он увидел, что Фаррер отшатнулся, как ударенный камнем, и поднял руку к лицу. Рот Даната открылся и беззвучно закрылся, как у рыбы. Шептальники на мгновение замолчали, но, спустя удар сердца, из их ртов вылетели слова, которые никогда не вернутся обратно. Голос толпы взлетел вверх, словно вода мирового потопа грозила утопить их всех.

В последующие недели Маати тысячи раз снова переживал разговор с Семаем. Он вставал утром после ночлега на земле или на кровати постоялого двора, в которую упал прошлым вечером, и бормотал ответы на аргументы Семая. Он гнал усталого мула по заросшим тропинкам, пробиваясь через горячий влажный воздух, и, жестикулируя, говорил вслух. Он ел ужин под последними лучами летнего заката и ему казалось, что Семай сидит напротив, ошеломленный, пристыженный и, наконец, убежденный силой доводов Маати. И когда воображение Маати возвращало ему реальный мир, стыд от неудачи опять сочился в него.

Каждое предместье, который он проезжал, каждая грязная улица, на которой не звенели детские голоса, были упреком. А каждая встреченная женщина — обвинением. Он потерпел неудачу. Он приехал к единственному человеку в мире, который мог бы облегчить его бремя, и этот человек отказался. Лучшая часть лета была потеряна. Он мог бы провести это время с девушками, готовя грамматику и записывая в книгу. Эти дни уже не вернуть. Если бы он остался, мог бы произойти прорыв, в мире появился бы андат, и все бы планы Оты рухнули.

А что если, отправившись за Семаем, Маати потерял эту возможность? С каждым прошедшим днем это казалось все более и более вероятным. Когда деревья и олени речных долин уступили место высоким сухим равнинам между Патаем и разрушенным Нантани, Маати полностью уверился, что его ошибка обернулась катастрофой. Непоправимой. Еще одно обвинение против Оты Мати. Оты, императора, которому никакие правила не писаны.

Маати нашел большую дорогу, а потом поворот с нее, который вел к школе. Осталось полдня пути. До его студенток. До Эи. Он заночевал на перекрестке.

Он уже слишком стар, чтобы жить на спине мула. Лежа в тонких складках спального мешка, он чувствовал себя так, словно его избили. Его спина болела уже много дней. Боли стали настолько сильными, что он не мог крепко спать. А истощение, казалось, сделало мышцы еще слабее. На высокогорных равнинах по ночам становилось холоднее, почти по-настоящему холодно, воздух пах пылью. Он слышал как носятся ящерицы и мыши, как низко ухают совы. На него лился свет звезд, каждая точка света расплывалась в его старых глазах, пока все небо не стало одним светящимся облаком.

Было время, когда он лежал под звездами и различал созвездия. Было время, когда его тело могло отдохнуть на булыжниках, если возникала необходимость. Было время, когда Семай, поэт Мати и хозяин Размягченного Камня, смотрел на него снизу вверх.

Будет трудно рассказать Эе о поражении. Остальным тоже, но Эя знала Семая. Она видела, как они работали вместе. Другие могут быть просто разочарованы, но только Эя поймет, что он потерял.

Страх сделал его медленным. Здесь, в своем последнем лагере, он съел завтрак и полностью посмотрел медленный рассвет. Он медленно навьючил мула и пошел на запад, тень бежала впереди него и медленно уменьшалась. Очертания холмов стали знакомыми, а остановки, которые он делал, более длинными. Вон там было высохшее русло реки, где он и другие «черные одежды» сидели по вечерам и рассказывали друг другу истории о своих наполовину забытых семьях. Вон там несколько пней отмечали место, где находилась рощица деревьев, на которые они забирались; гальты срубили все деревья и сожгли в кострах. Пещера под скалой; они заставляли более молодых мальчиков забираться в темноту и охотиться на змей. Воздух пах воспоминаниями, а еще пылью и дикими цветами. Тогда его жизнь была проще, или, если не проще, то, по меньшей мере, сдерживала обещания.

Он сумел отложить свое появление в школе до того момента, когда солнце спустилось довольно низко. Большие каменные здания выглядели меньше, чем он помнил, но огромная бронзовая дверь, в которую имел право входить только дай-кво, осталась такой же огромной. Высокие узкие окна, черные отметки вверху, сделанные давно умершим пожаром. Стена одной из спален упала, камни рассыпались по земле. Сады исчезли; только маленькие холмики остались на тех местах, где камни отмечали их границы. Время и насилие изменили место, но его все равно можно было узнать. Еще десять лет дождей, смывавших штукатурку со стен, еще один пожар, и крыши рухнут. Природа возьмет свое.

Маати привязал мула к низкому, наполовину сгнившему столбу и вошел внутрь. Большой зал, в котором он и другие мальчики стояли рядами каждое утро, а потом расходились по работам и классам. Широкие коридоры за ним, освещенные только багровыми лучами вечернего солнца. Где же тела тех мальчиков, которые были здесь в тот день, когда появились армии гальтов? Где зарыты их кости? И где студентки Маати? Неужели что-то пошло наперекосяк?

Когда он добрался до внутреннего дворика, все его опасения улетучились. Каменные дорожки были чисто подметены, трава и бурьян, выросшие между плитами, выдернуты. В третьем окне, которое когда-то принадлежало комнате учителей, горел фонарь, освещая наступивший вечер.

Дверь, которая вела в центральный вестибюль, висела на новых кожаных петлях. Стены и полы, свежевымытые, сверкали в свете сотни свечей. Запах карри и женские голоса летели через воздух так, словно одно было частью другого. Маати обнаружил, что на мгновение потерял ориентировку, словно шел по знакомой улице и вышел в незнакомый город. Он медленно пошел вперед, увлекаемый голосами, словно музыкой. Сухой голос Ашти Бег, смех Большой Кае. Подойдя поближе, он услышал, что промежутки между громкими голосами заполнены более тихой речью Ванджит и Ирит. Но первые слова, которые он разобрал, принадлежали Эе.