Цена весны (ЛП) - Абрахам Дэниел "М. Л. Н. Гановер" - Страница 14

— Извините меня, — сказал Ота. — Я не собирался быть назойливым, но… можно я сяду?

Ана посмотрела на него, ее темные глаза сверкнули в полумраке. Она кивнула, но настолько слабо, что кивок можно было принять за движение корабля. Ота подтянул платье к голеням, аккуратно прошел по грубым доскам и сел рядом с девушкой. Какое-то время они молчали. Певцы над ними исполняли сложную мелодию, словно бросая друг другу кегли, как жонглеры. Ота вздохнул.

— Я знаю, что для вас это нелегко, — сказал он.

— Что именно, высочайший?

— Ота. Пожалуйста, меня зовут Ота. Вы можете называть меня так. И я имею в виду все это. Лишиться родины, выйти замуж за человека, которого вы никогда не видели, и жить в городе, в котором вы никогда не были.

— Именно этого от меня ожидали, — сказала она.

— Да, я знаю, но… это не очень-то честно.

— Да, совсем нечестно — внезапно сказала она твердым голосом.

Ота свел ладони и переплел пальцы.

— Мой сын — неплохой человек, — сказал Ота. — Он умный, сильный, заботится о людях. Он глубоко чувствует. Он, вероятно, лучше, чем я был в его возрасте.

— Простите меня, высочайший, — сказала Ана Дасин, — но я не понимаю, что вы хотите сказать.

— Ничего. Ничего особенного. Только то, что жизнь, которую мы заставим вас вести… в ней есть и кое-что хорошее. Боги знают, что я не ожидал той жизни, которую веду. Мы делаем то, что должны делать. И, по-своему, я так же ограничен, как и вы.

Она посмотрела на него так, словно он говорил на языке, который она слышала впервые. Ота покачал головой

— Ничего, Ана-тя, — сказал он. — Только знайте, что я знаю, как тяжело вам сейчас; дальше будет лучше. Если вы дадите в себе место для новой жизни, она сможет вас удивить.

Девушка какое-то время молчала, наморщив лоб. Потом покачала головой.

— Спасибо? — сказала она.

Ота с сожалением хихикнул.

— Похоже, я не слишком хорошо делаю свою работу, а? — спросил он.

— Не знаю, — ответила Ана Дасин, опять помолчав. Ее тон выдавал скрытое презрение подростка к более старшим людям. — Я не знаю, что вы делаете.

Прокладывая себе обратную дорогу через переполненное брюхо корабля, Ота думал о том, что он должен был сказать гальтской девушке, которая видела на сорок зим меньше, чем он. Он хотел предложить ей что-то вроде доброго совета, какое-то утешение, а вместо этого, похоже, пытался поговорить с кошкой. Кто мог бы подумать, что такой старый мужчина, владеющий всей силой империи, может быть таким наивным и думать, что в состоянии открыть сердце восемнадцатилетней девушке?

И, конечно, достигнув трапа, ведущего наверх, он нашел то, что должен был сказать. Он должен был сказать, что знает, какое мужество надо тому, кто приносит себя в жертву. Он должен был сказать, что знает о ее страданиях, знает, что они настоящие, и что она жертвует собой ради благородной цели. Это делает их похожими, будущих императора и императрицу, они будут страдать ради того, чтобы сделать лучше жизнь бесчисленного числа незнакомцев.

И, больше того, он должен был побудить ее говорить и должен был ее выслушать.

Сверху, с палубы, раздался гул одобрения. Тростниковый орган загудел и запел, флейта и барабан последовали за ним на удар сердца позже. Ота заколебался, но все-таки повернул назад. Он опять попытается. В самом худшем случае девушка сочтет его смешным, хотя, скорее всего, уже так считает.

Когда он подошел к трюму, он опять услышал ее плач, напряженный голос произнес слова, которые он не смог разобрать. Мужской голос ответил, не ее отца. Ота заколебался, потом тихонько шагнул вперед.

В темноте Ана Дасин стояла на коленях в почти полной темноте, ее руки обнимали молодого человека. Юноша, кем бы он ни был, носил рабочую одежду моряка, но у него были тонкие руки и бледная, как у девушки, кожа. Его руки в ответ обняли ее, идя, похоже, хорошо знакомым путем; слеза протекла по его лицу и зарылась в ее волосы. Ана Дасин погладила голову юноши, шепча уверения.

Ага, подумал Ота и отступил, незамеченный. Так вот какие дела.

Выбравшись на палубу, он улыбнулся, кивнул Иссандре и сделал вид, что опять слушает музыку. Он спросил себя, сколько еще жертв он потребует от других для того, чтобы переделать мир согласно своему представлению, сколько других любовников вынуждены будут расстаться для того, чтобы его маленькая схема спасла обе страны. Скорее всего, он никогда не узнает полную цену. Словно в ответ бриз потушил свечи, тростниковый орган заиграл мрачную мелодию и море, чем которое они плыли, стало темнее.

Лучи полуденного солнца залили пышную сочную зелень; комары и мухи наполнили воздух. Река — не сам Киит, но один из его притоков — прокладывала себе дорогу на юг, как змея. Маати привязал своего мула под широкими листьями катальпы и уселся на подходящий валун. Вытащив из рукава мешочек с изюмом и семечками, он оглядел летний пейзаж. Дикие деревья, грубая дорога для повозок, по которой он приехал из маленького фермерского городка на северо-западе, обработанные поля на юге.

Несколько маленьких ферм образовывали непрочное содружество, выращивая коз, просо и, около воды, рис. Страна между городами была усеяна подобными маленькими общинами: сельские корни, питавшие большие процветающие города Хайема. Жители говорили на грубом наречии, казавшемся изнеженному и гнилому двору таким же чужим, как иностранный язык. Люди могли родиться, вырасти, полюбить, жениться и умереть, никогда не отходя больше, чем на день ходьбы от дома; родильная кровать и могильный памятник отстояли друг от друга не больше, чем на бросок камня.

И одно из этих полей с сочной зеленой травой вспахивал один из двух людей в мире, знавших, как пленить андата. Маати набрал полный рот изюминок и стал медленно жевать, думая.

Бросить склад за Утани оказалось тяжелее, чем он ожидал. Больше десяти лет у него не было дома, он бродил из одного города в другой, живя в тенях. Еще одно путешествие на юг, в летние города, значило, казалось, меньше, чем несколько потерянных недель и, конечно, сама задача. Но как-то за эти годы, начиная с нашествия гальтов, Маати привык путешествовать с попутчиками, и, пока его старый вьючный мул медленно шел по тропинкам и дорогам предместий, он чувствовал их отсутствие.

За те годы, что он бродил по нему, мир изменился. Без собеседников сознание Маати было вынуждено говорить с самим собой, и природа увиденных изменений оказалась более тревожной, чем, как он думал, она должна была быть.

Многое было так, как он и ожидал. Предместья и деревни стали спокойнее, их тишину не нарушали смех и игры детей. Люди стали старше и мрачнее. Улицы казались слишком большими, как одежда когда-то здорового человека, который похудел от болезни или старости. Шрамы войны почти стерлись, но не исчезли — сгоревшие города наполовину обжили лисы и молодые деревья, блестящая зеленая полоса протянулась от Утани до разрушенного Нантани на южном побережье, там, где когда-то прошла армия.

Недоверие к иностранцам глубоко проникло в тело народа. Он слышал истории о западных женщинах, приезжавших в предместья, чтобы выйти замуж; они думали, что их матки обеспечат им здесь бо́льшую ценность, чем в родных землях. Вместо этого к ним относились как к захватчикам, хотя и безоружным, и выпроваживали угрозами или камнями. Мужчины, безрассудно женившиеся на девушках других народов, платили цену сравнимую с той, которую заплатили не сумевшие пленить поэты. Отломанные суставы, брошенные в ночные горшки, свернутые шеи, тела, утонувшие в ручьях глубиной не больше наперстка.

И, тем не менее, эти истории могли быть только историями. Чем больше Маати путешествовал, тем менее уверенным становился.

По дороге он дважды встретил огромные рыгающие паровые фургоны. Ими управляли местные мужчины, на сами машины были из Гальта, остатки войны. Однажды он увидел столбы дыма и пара поднимавшиеся прямо от реки — плоская баржа, низко сидящая в воде, плыла, увлекаемая той же самой пыхтящей тусклой луковицей, что и фургоны. Даже поля перед ним обрабатывали по методу, который он не видел до нашествия гальтов. Возможно предательство Оты окрасило все восприятие Маати, но ему казалось, что гальты опять вторглись, только на этот раз медленно — они зарылись под землю и маленькими коварными способами изменяют все, чего касаются.