Мы - живые - Рэнд Айн - Страница 42

• Предыдущая
• 42/120
• Следующая

— Английский, немецкий и французский? Хорошо, очень хорошо, гражданин. Нам действительно нужны учителя иностранных языков. Вы член профсоюза? Нет? Извините, но мы принимаем только членов профсоюза.

— Значит, вы хотите вступить в профсоюз работников просвещения? Где вы работаете? Нигде? Мы не можем вас принять.

— Но меня не берут на работу, потому что я не член профсоюза.

— Повторяю: мы принимаем в профсоюз только работающих. Следующий!

— Полфунта льняного масла, пожалуйста. Если можно, то не слишком прогорклое… Есть подсолнечное? Нет, это для меня слишком дорого.

— Кира! Что ты здесь делаешь в ночном халате?

Он оторвал взгляд от книги. Свет единственной лампочки, горевшей над столом, намалевал тени на лице Лео и в углах гостиной. Кирин ночной халат дрожал в темноте.

— Уже четвертый час… — шепотом сказала она.

— Знаю. Но мне нужно учиться. Вот только закончу конспект. Иди в кровать, ты вся дрожишь.

— Аео, ты погубишь себя.

— Ну и что? Быстрее настанет конец всему.

Он догадался, каким взглядом она посмотрела на него, хотя и не видел ее в темноте. Он вышел из-за стола и обнял дрожащую белую тень.

— Ну, прости меня, Кира… Я не хотел… Дай я поцелую тебя… У тебя даже губы холодные… Если не пойдешь сама, я тебя отнесу на руках.

Он поднял ее на своих все еще сильных и твердых руках, тепло которых Кира ощущала сквозь халат. Прижав ее голову к себе, он отнес ее в спальню, шепча:

— Еще несколько страниц, и я приду к тебе. Спи, ни о чем не беспокойся. Спокойной ночи.

— Как управдом я обязан вам сообщить, гражданка Аргунова. Закон есть закон. Для вас, как не работающих в соцучреждениях, повышается квартплата. Вы ведь относитесь к категории лиц, живущих на нетрудовые доходы. Откуда мне знать, на какие доходы. Закон есть закон.

Позади него люди стояли в очереди, топчась, сгорбившись, медленно двигаясь. Впалые груди и сгорбленные плечи. Их желтые руки сжимались и дрожали, словно это были предсмертные конвульсии совсем изведенных душ; глаза их смотрели со смертельной тоской, с застывшим ужасом и мольбой. Совсем как животные на бойне. Он стоял среди них: высокий, молодой, статный; красивое лицо все еще хранило гордые линии рта.

Проходившая мимо уличная проститутка взглянула на него, остановилась в удивлении — такой мужчина среди толпы. Она подмигнула ему, приглашая пойти с ней. Он не пошевелился, лишь только отвернул голову.

Как-то раз вскоре после полудня обрушился дом. Треснула и сразу обвалилась передняя часть стены, хлынув кирпичным ливнем в белом облаке известковой пыли. Вернувшись с работы, жильцы увидели свои спальни как бы выставленными для всеобщего обозрения. Казалось, что чья-то безжалостная рука вывернула дом наружу — в холодный уличный свет, превратив в многоэтажные сценические декорации: вертикально повисшее пианино, схваченное оголившейся балкой, грозно нацелилось прямо на мостовую. Кто-то устало поохал, но без особого удивления, так как дома, давно нуждавшиеся в ремонте, без всякого предупреждения то и дело обрушивались по всему городу. Старый битый кирпич высокой грудой лежал на трамвайных рельсах, закрывая движение.

Лео получил работу на два дня по расчистке улицы. Он работал часами, сгибаясь и разгибаясь, наклоняясь и выпрямляясь, стараясь забыть о тупой боли в позвоночнике и кровоточащих пальцах, осыпанных красной пылью, ободранных и негнущихся на холоде.

Музей Революции устроил выставку в честь прибывающих делегатов одного шведского профсоюза. Кира получила работу по оформлению стенда исторических фотографий. Она не разгибалась в течение четырех долгих вечеров, моргая слезящимися глазами над линейкой, вздрагивающей в руках, которые уже с трудом выводили буквы. Подписи гласили: «Рабочие, умирающие от голода в арендуемых у капиталистических эксплуататоров конурах в 1910 году», «Рабочие, высылаемые в Сибирь царскими жандармами в 1905 году».

Снег намертво завалил канавы и окна полуподвалов. В течение трех ночей Лео вгрызался в него лопатой, выдыхая клубы белого пара поверх старого шарфа, плотно обнявшего его шею и покрытого искрящимися льдинками.

Некий гражданин без видимых источников дохода, но, тем не менее, владелец автомобиля и пятикомнатной квартиры, часто и подолгу беседовавший шепотком с начальниками Пищетреста, решил, что его дети должны говорить по-французски. Дважды в неделю Кира стала заунывно объяснять passe imparfait двум сорванцам, ковырявшим пальцами в носу, и голос ее при этом все более хрип, голова кружилась, а глаза старались избегать буфета, где белые сдобные булочки сияли своими коричневыми, щедро умасленными спинками.

Лео помогал одному студенту из пролетариев, готовившемуся к экзамену. Это значит, что он медленно растолковывал законы капитала и процентной ставки сонному чесоточному парню, то и дело скребущему суставы пальцев.

Кира два часа в день мыла посуду в одном частном ресторанчике, сгибаясь над засаленной лоханью, пахнувшей закисшей рыбой, мыла до тех пор, пока это заведение не прогорело.

Каждый день они уходили из дома на несколько часов; возвращаясь, они никогда не спрашивали друг друга, в какой очереди стояли, какие улицы устало промерили своими ногами и до каких именно дверей, неизменно захлопывавшихся перед ними. По ночам Кира разжигала «буржуйку», и они ныряли в тишину каждый со своей книгой. Несмотря ни на что, они старались учиться, старались приблизиться хоть на шаг к заветной цели, перед которой меркло все остальное, — к высшему образованию, к диплому. «Не обращай ни на что внимания, — повторяла Кира, — все это не важно. Мы не должны ни о чем думать. Нам нельзя думать вообще ни о чем. Мы должны только помнить, что нам надо быть готовыми, и тогда… тогда мы, может быть… сумеем уехать за гра…». Она запнулась. Не смогла выговорить это слово. Оно было как молчаливая тайная рана, засевшая глубоко в каждом из них.

Иногда они читали газеты. Товарищ Зиновьев, председатель Петросовета, сказал: «Мировая революция, товарищи, — это дело не лет и не месяцев, а всего лишь дней. Пламя Пролетарского Восстания очистит Землю, уничтожая навеки мрак Мирового Капитализма».

Было напечатано также интервью с товарищем Брюхиным, третьим помощником машиниста Красного линкора. Товарищ Брюхии сказал:

«Ну и, стало быть, мы машину под смазкой должны… и держим, и опять же за ржавчиной свой догляд ведем, касаемо как и за всем народным добром догляд нонче… а мы все сознательные и того… дело справляем справно, хреновину не городим, опять же и мировой буржуазен подгляду-то, аккурат наш укор буэт…»

Иногда читали они и журналы:

«…Маша глянула на него холодно.

— Я чего боюсь? Идеология у нас разная. Мы — дети разных социальных классов. В твоем сознании цепко укоренились буржуазные предрассудки. А я — дочь самых что ни на есть трудящихся масс. И личная любовь — это тоже не что иное для меня, как буржуазный предрассудок.

— Значит, что же, все? Значит конец. Маша? — спросил он хрипло, и смертная бледность покрыла его красивое, но буржуазное лицо.

— Да, Иван, — отвечала она. — Это — конец. Я — новая женщина новых дней».

Иногда попадались и стихи:

Шел американский фильм. В ярком блеске рекламных щитов толпы теней стояли, тоскливо уставившись на захватывающие дух, невероятные иностранные картинки; большие снежинки яростно тыкались в стекло витрин; жаждущие лица слабо улыбались. Казалось, что все улыбались одной мысли, мысли о том, что стекло — и нечто большее, чем стекло — защищает этот далекий, сказочный мир от безнадежной русской зимы.

• Предыдущая
• 42/120
• Следующая