Мы - живые - Рэнд Айн - Страница 27

• Предыдущая
• 27/120
• Следующая

Андрей забросил руку мужчины через свое плечо и побрел дальше, слегка пошатываясь под ношей.

Мужчина сказал:

— Ты глупец.

— Мужчина не бросает хорошего солдата, независимо от того, под какого цвета флагом тот воюет, — сказал Андрей.

Мужчина сказал:

— Если мы выйдем к моим — я прослежу, чтобы они с тобой помягче.

— А я позабочусь, чтобы тебя доставили в тюремный госпиталь и обеспечили хорошую кровать, если мы выйдем к моим, — сказал Андрей.

Он шел осторожно, потому что не мог позволить себе упасть вместе с ношей. Он внимательно прислушивался к слабому стуку сердца своего спутника.

Туман растворился, и небо засверкало, словно огромная печь, где золото плавилось не в жидкость, а в пылающий чад. На фоне золота они увидели сгрудившиеся далеко вдали черные коробки деревеньки. Длинный шест возвышался над постройками, на нем висел развевающийся на ветру флаг, как крошечное черное пятнышко на фоне восхода. И глаза Андрея, и полубесчувственные глаза на его плече пристально всматривались в едва видимый флаг с одним вопросом. Но они все еще были слишком далеко.

Когда они увидели цвет флага, Андрей остановился, осторожно положил мужчину на землю и вытянул руки вперед, как бы в приветствии. Флаг был красным.

Мужчина сказал отчужденно:

— Оставь меня здесь.

— Не бойся, — сказал Андрей, — мы не так уж жестоки по отношению к братьям солдатам.

— Нет, — сказал мужчина, — не к братьям солдатам.

И тут Андрей увидел оторванный рукав шинели, висящий у мужчины на ремне, на плече этого рукава был пришит эполет капитана.

— Если в тебе есть жалость, — сказал тот, — оставь меня здесь. Но Андрей убрал липкие волосы со лба мужчины и внимательно, в первый раз, всмотрелся в его молодое, неукротимое лицо, которое он столько раз видел на фотографиях.

— Нет, — медленно выдавил Андрей, — я не могу сделать этого, капитан Карсавин.

— Я хочу умереть здесь, — сказал капитан.

— Никто не станет испытывать судьбу с таким врагом, как ты.

— Да, — сказал капитан, — никто.

Он приподнялся на одной руке, его лоб был очень бледен. Он смотрел на восход.

— Когда я был маленьким, я очень хотел увидеть восход. Но мать никогда не разрешала мне выходить так рано. Она боялась, что я простужусь.

— Я дам тебе немного отдохнуть, — сказал Андрей.

— Если в тебе есть жалость, — произнес капитан Карсавин, — ты застрелишь меня.

— Нет, — сказал Андрей, — я не могу.

Они замолчали.

— Человек ты или нет? — спросил капитан Карсавин.

— Что тебе нужно? — спросил Андрей.

— Твой револьвер, — ответил тот.

Андрей посмотрел в темные спокойные глаза капитана и протянул ему руку. Тот крепко пожал ее. Андрей отдал капитану свой револьвер.

Затем он расправил плечи и пошел к деревне. Услышав выстрел, он даже не обернулся. Он продолжал идти твердой походкой, подняв голову, не отрываясь, смотря на красный флаг, который развевался на фоне рассвета. За ним тянулись маленькие красные капельки, которые впитывались в рыхлую и влажную землю, — но лишь по одной стороне дороги.

С «Флотским мылом Аргунова» вышел полный провал.

Небритый библиотекарь почесал шею, пробормотал что-то о бесчестной конкуренции при капитализме и исчез с деньгами, вырученными от продажи трех кусков. Александр Дмитриевич остался один в полном отчаянии, с подносом, полным мыла. Однако скоро Галина Петровна, благодаря своей неуемной энергии, нашла новую сферу деятельности.

Их новый партнер носил черную каракулевую шапку и такой же воротник. Тяжело дыша после восхождения на четвертый этаж, он достал из таинственных глубин своего просторного, подбитого мехом пальто толстую пачку банкнот, слюнявя пальцы, отсчитал несколько штук. Он очень спешил.

— Есть два вида, — объяснил он, — кристаллики в стеклянных пузырьках и таблетки в картонных коробочках. Я буду поставлять товар, вы — расфасовывать. Но помните: в коробочку, на которой написано «100», нужно класть только восемьдесят семь таблеток. За сахарином — будущее!

У господина в каракулевой шапке был большой штат: целая сеть семей занималась фасовкой товара, сеть мелких торговцев продавала его на улицах и, наконец, сеть контрабандистов неведомым образом доставляла сахарин из далекого Берлина.

В столовой Аргуновых четыре человека при свете фитиля монотонно, аккуратно, отчаянно отсчитывали: шесть маленьких кристалликов из яркой заграничной упаковки в каждый стеклянный пузыречек и восемьдесят семь аккуратных белых таблеток в каждую картонную коробочку.

Заготовки для коробочек поступали в виде больших бумажных листов, которые нужно было разрезать и свернуть; на одной стороне зелеными буквами было по-немецки написано «Настоящий немецкий сахарин», а другая сторона пестрила яркими цветами рекламных объявлений на русском языке.

— Прости, Кирочка, я знаю, что это плохо скажется на твоей учебе, — сказала Галина Петровна, — но тебе придется помогать. Ведь нужно что-то есть.

В тот вечер в столовой у фитиля работали только трое, Александра Дмитриевича забрали на работы. В Петрограде мели метели; снег лежал толстым, тяжелым слоем на питерских мостовых, для его уборки призвали всех частников и неработающих буржуев. На рассвете они должны были являться на работу. Они кряхтели, из их ноздрей шел пар, через дыры в старых рукавицах виднелись их красные от мороза руки; согнувшись, они работали, их лопаты жадно вгрызались в снеговые горы. Лопаты им выдавали, а деньги — нет.

Пришла Мария Петровна. Кашляя, она размотала с шеи длиннющий шарф и стряхнула с себя снег.

— Нет-нет, Маруся, — возразила Галина Петровна, — не надо нам помогать. Из-за этой сахариновой пыли ты начнешь кашлять. Садись у печи, согрейся.

— 85… 86… 87… Что новенького, тетя Маруся? — спросила Аида.

— Тяжки грехи наши, — вздохнула Мария Петровна, — а что, это вещество — ядовито?

— Нет, оно безвредно, это просто новый сахар, десерт времен революции.

— Василий продал мозаичный столик из гостиной… выручил пять миллионов рублей и четыре фунта сала. Я сделала омлет из яичного порошка, что мы получили в кооперативе. Никто не убедит меня, что он сделан из свежих яиц.

— 16… 17… 18… Говорят, что их нэп провалился, Маруся, 19… 20… и что теперь они собираются вернуть дома их владельцам.

Мария Петровна вытащила из сумочки пилку для ногтей и стала механически подтачивать ногти. Руки всегда были предметом ее гордости, и она не собиралась запускать их теперь, хотя иногда ей и казалось, что они немного изменились.

— Вы слышали о Борисе Куликове? Он торопился и хотел на ходу вскочить в набитый трамвай. Ему отрезало обе ноги.

— Маруся! Что у тебя с глазами?

— Не знаю, в последнее время я так много плачу, и без всякой причины.

— Нет сейчас душевного покоя, тетя Маруся, — вздохнула Аида, — 58… 59… Варвары! Безбожники! Они забрали из церквей золотые иконы, чтобы где-то накормить голодающих. Они вскрыли святые мощи, 63… 64… 65… Господь нас всех покарает за их святотатство.

— Ирина потеряла продуктовую карточку, — вздохнула Мария Петровна, — а новой не получить до конца месяца.

— Неудивительно, — холодно заметила Аидия, — на Ирину совершенно нельзя положиться.

Аидия невзлюбила свою двоюродную сестру с тех пор, как та по своей привычке выражать свое суждение о характерах людей в карикатурах, изобразила Лидию в виде скумбрии.

— Что это за пятна у тебя на носовом платке, Маруся? — спросила Галина Петровна.

— А… ничего, он просто грязный… извините. Я больше не могу спать по ночам. Кажется, что ночная рубашка липнет к телу. Я так волнуюсь за Виктора. Он приводит в дом таких странных людей. Они не раздеваются в прихожей и стряхивают пепел прямо на ковер. Думаю, что они… коммунисты. Василий ничего не говорит мне. Я боюсь. Я знаю, что он думает… Коммунисты у нас в доме!

— Вы не единственные, — сказала Лидия и покосилась на Киру. Та набивала кристаллики в стеклянную трубку.

• Предыдущая
• 27/120
• Следующая