Помереть не трудно (СИ) - Зимина Татьяна - Страница 60

Я чуть выдохнул.

Это обсуждение, где все говорили так, словно меня и нет, изрядно пугало. Пугал Спичкин — своей целеустремленностью в попытках меня истребить он был похож на комодского дракона. Пугал князь Шуйский — своим равнодушием, своим беспристрастием он представлялся мне существом запредельным, которого заботы дольнего мира уже не касаются.

Пугал своим молчанием Алекс.

И когда я увидел, как упорно отстаивают мою жизнь Гиллель, отец Прохор и человек-медведь, имени которого я даже не знал, где-то под сердцем затрепетала надежда.

— Необходимы три поручителя, — взвизгнул Спичкин. А потом добавил, бросив взгляд на Владимира: — И они не должны быть дознавателями.

Со своего места опять поднялся отец Прохор.

— Я отдаю своё Слово за стригоя, — веско бросил он. И теперь в голосе его не осталось ничего от подростковой неуверенности. Передо мной вновь был высокий, чуть сутулый старец, в монашеской скуфейке, с белой, до пояса, бородой.

— Вы не можете, святой отец, — Спичкин заявил это триумфально, чувствуя своё превосходство и не скрывая этого. — Как лицо духовное, вы не имеете права вмешиваться в дела мирские.

— В данном случае я выступаю, как член Совета.

— К сожалению, я должен согласится с господином Спичкиным, — великий князь даже не поднял головы. Он смотрел вниз, на кончик своей шпаги, словно всё происходящее было ему глубоко неприятно. — Вы, как лицо духовное, имеете лишь совещательный голос, святой отец. Так что… — подняв голову, словно это был тяжкий груз, Шуйский обвёл взглядом кресла. — Кто-то ещё может поручиться за этого стригоя?

Я видел, как отвернулась, словно её это не касается, ведьма Матрёна. Как делает вид, словно что-то пишет в телефоне, Пантелей Степной. Владимир вцепился зубами в козырёк своей кепки…

Море лиц, чужих, пустых, равнодушных… Что им какой-то заезжий стригой? В конце концов казнь — это даже интересно. Будоражит нервы.

— Быть по сему, — великий князь стукнул кончиком шпаги в пол. Вместе с этим звуком куда-то провалилось и моё сердце. — Стригой Стрельников приговаривается к немедленному наложению «оков Справедливости» первой степени. Охрана! Приступить к исполнению приговора.

Не было никакого перехода. Никакой преамбулы. Вдруг големы, что стояли кругом сцены, у перил амфитеатра, одновременно протянули ко мне правые руки и из ладоней их брызнули, целясь в меня, лучи света.

Я назвал их лучами, хотя это был не свет. Это был неизвестный мне вид магической энергии, до того плотной, почти осязаемой, что она оставляла следы на сетчатке глаз и на коже. И болезненные, хотя и невидимые ожоги.

Эта энергия обвилась вокруг моей шеи подобием удавки и начала душить.

Я споткнулся. Упал на колени. Попытался схватить удавку руками, ослабить узел. Но пальцы чувствовали один только воздух.

В глазах потемнело. Грудь разрывала неимоверная боль, хотелось кричать — но лёгкие были пусты.

Лица на галереях слились в одно громадное, с жадными глазами пятно, в ушах установился глухой гул.

Я почувствовал, что умираю.

Каждая клеточка тела молила о глотке, хотя бы капле воздуха, сердце безуспешно гнало по венам пустую кровь…

Перед глазами вдруг вспыхнула серебряная вспышка, я почувствовал ожоги на лице, на руках, на спине…

Я вновь был в гробу. Опутанный цепями, без еды, без воздуха и без надежды. Как я тогда хотел жить! Вернуться к Мириам, вновь увидеть девчонок и Алекса…

Мысль о Мириам чуть не бросила меня в пучину отчаяния — я вдруг понял, что никакого будущего у нас нет. Но зато мысль о девчонках, о непримиримой Антигоне, всезнающей Афине и заботливой Амальтее неожиданно прибавила сил.

— Ты выжил, спутанный по рукам и ногам в гробу, — сказала Амальтея.

— Ты пересилил тягу к крови, не превратился в банального упыря, — сказала Афина.

— Ты можешь снять эти оковы, — добавила Антигона. — Ты — стригой. Ты — Владыка. Ты сильнее их всех.

Мысль билась в голове, как набат: — Это уже со мною было. Да, я тогда почти всё время был в беспамятстве, и не осознавал, что происходит. Но девчонки правы: мне не обязательно умирать. Если захочу, я могу вообще не дышать.

Я попытался призвать ту силу, что посетила меня на ринге, после убийства вервольфа. И она сразу пришла, будто только этого и ждала. Только вот… Только вот воспользоваться ею я не мог — не пускала удавка.

Почуяв моё сопротивление, она затянулась ещё туже.

Сделалось темно — исчезли даже лица зрителей. Стих неумолчный гул голосов. А перед глазами вдруг возникли два пламенника — сначала я принял их за глаза Лавея, но быстро понял, что эти, в отличие от красных глаз колдуна, светятся тёплым желтым светом.

Вдруг запахло горящими берёзовыми дровами. Это было так отчётливо, так ярко, что в носу защекотало от терпкого дыма.

Я понял, что пламенники — это угольки костра. Того самого костра, что я призван охранять. И защищать.

Я подул на эти угольки, осторожно, терпеливо, давая им разгореться… Ничего не вышло. Что-то мешало, какая-то сила вступила в противоборство с моей, и угольки почти погасли. Я испугался. Откуда-то пришло понимание, что если они погаснут — я погибну.

Запаниковав, я стал дуть сильнее, но угли уже подёрнулись серым пеплом, в глубине их не осталось даже намёка на искру.

Отчаяние затопило меня с головой, я даже попытался завыть — но не смог. Не было воздуха. И тогда я решил спасти хотя бы огонь. Пусть я погибну, но эти угли должны продолжать гореть.

Собрав всю свою силу, по крохам, по крупицам, скопив её где-то в середине живота, под сердцем, я выдохнул на угольки. Это даже не было дыханием, просто его подобием, последней моей мыслью.

Но вдруг в глубине углей разгорелись искры. Они становились ярче, ярче, а потом появился огонь.

И когда вспыхнуло пламя — удавка лопнула.

Я вдохнул полной грудью и выпрямился.

Открыл глаза.

Первое, что я увидел — торжествующий взгляд Алекса. Лицо его полнилось такой гордостью, словно он сам избавил меня от удавки.

Во-вторых я понял, что заклинание, которым душили меня големы, никуда не делось. С их неподвижных ладоней всё так же шел поток силы, он обтекал меня, впитывался и… не причинял никакого вреда. Я чувствовал необычайный подъём — словно только что напитался живой человеческой энергией.

Боясь пошевелиться, я посмотрел на великого князя. Тот сидел прямо, и неотрывно глядел на меня. Губы его кривились, но я не мог угадать: улыбка это или гримаса ненависти.

— Заклинание не действует! — завизжал Спичкин. — Это всё он, — он тыкал пальцем не в меня, а в Алекса. — Он подменил охранные артефакты!.. Охрана! Взять его!..

Но големы не пошевелились — очевидно, реагировали они только на голос Шуйского.

— Тогда я сам! — вытянув руки, скрючив пальцы, Спичкин выпустил в меня волну энергии, подобную струе огнемёта.

Я заслонился рукой, и почувствовал, как волоски на коже скручиваются от жара. Манжет рубашки побурел, на запястье вспухли пузыри, наполнились сукровицей, лопнули и тут же запеклись…

И вдруг меня окатило прохладой. Словно над головой опрокинули чашу с родниковой водой. Почувствовав на плече руку, я чуть обернулся, и встретил карий весёлый взгляд человека-медведя. Тот подмигнул и взмахнул свободной рукой.

Огонь ушел в пол, оставив на шашках паркета безобразное обугленное пятно.

В зале повисла гробовая тишина.

Спичкин стоял, тяжело дыша, но рук так и не опустил — по пальцам его всё ещё пробегали искры.

— А я и не знал, что вы — такой сильный маг, господин секретарь.

Слова князя Шуйского разнеслись по залу до самых удалённых его пределов.