Дьявол в музыке (ЛП) - Росс Кейт - Страница 15

- Нет, синьор граф. У него нет семьи и мало друзей.

- Хм. Я попрошу команданте фон Краусса искать этого человека наряду с Орфео. Но сейчас мне нужно ехать в Кастелло-Мальвецци, чтобы сообщить о смерти Лодовико слугам. Синьор Руга, вы не будете добры поехать со мной? Я хотел бы поискать улики, и ваша помощь будет полезна.

- Конечно, ваше сиятельство! Я к вашим услугам.

Оставленный один, Донати поиграл на пианино и задумался, где искать новые «глаза». Быть может, какой-нибудь юный певец из миланской консерватории согласится прислуживать ему в обмен на уроки? Донати наведёт справки, когда приедет в Милан. Он надеялся, что это будет скоро. Он скучал по знакомым улицам, весеннему сезону в «Ла Скала», музыкальной лавке Рикорди^[14]. Это озеро было дурным, коварным местом. Он всем сердцем хотел, чтобы этой части его жизни не было – чтобы он никогда не бывал на этой вилле и никогда не встречал этого англичанина, что был, то ли преступником, то ли жертвой, то ли беглецом, то ли мучеником.

Прошло два дня. Об Орфео и Тонио не было никаких вестей. Крестьяне приходили в Соладжио посмотреть на тело маркеза во всём его великолепии, но никто не заподозрил убийство. Ходили разные слухи о том, почему солдаты ищут Орфео. Говорили, что он сбежал, когда его покровитель умер, потому что не хотел отчитываться за оказанные ему услуги. Но куда чаще предполагали, что певец воспользовался смертью маркеза, чтобы что-нибудь украсть.

На третий день после убийства, на озеро приехали Ринальдо и его мачеха. Донати ожидал Ринальдо куда раньше – Милан был всего в нескольких часах пути. Но похоже, наследник был не в Милане, когда до него добрался посыльный от Раверси. Донати не знал подробностей. Ему позволили покинуть озеро, и он, не теряя времени, уехал в город.

Вскоре после того, как композитор вернулся в своё жилище возле консерватории, у него побывал граф Карло Мальвецци, брат Лодовико, и они поговорили о последних днях маркеза. Карло жил в Парме, но оказался в Милане, когда убили Лодовико. Теперь он остался, чтобы встретиться с семейным поверенным Мальвецци, поскольку именно Карло был душеприказчиком покойного.

За следующие несколько недель у Донати побывало несколько важных полицейских чиновников, что расспрашивали об убийстве. Но то ли их пыл прошёл, то ли закончились вопросы, но вскоре их визиты прекратились, и всё затихло.

В знак высокого мнения своего мужа о Донати, маркеза Беатриче назначила ему пенсию, которую он с благодарностью принял. Освободившись от денежных проблем, композитор переехал в университетскую Павию в двадцати милях к югу от Милана. Там он с возрастающим беспокойством услышал о политических расправах, охвативших Италию. Восстания в Неаполе и Пьемонте были жестоко подавлены. В Милане и Венеции свирепствовали комиссии, выискивающие карбонариев. Уважаемые аристократы, художники, обладатели профессий попадали на тайные суды и получали унизительные публичные приговоры, а потом отправлялись в тюремные крепости в дальних уголках Австрийской империи.

Донати гадал, когда в атмосфере всеобщей подозрительности и секретности найдут удобный миг, чтобы объявить о том, что смерть Лодовико была насильственной. Как правительство может сделать такое, признав, что до сих пор не раскрыло убийство и не нашло следов Орфео? Донати старался не думать об этом. У него хватало своих занятий: он писал трактат о певческих приёмах и продолжал иногда брать учеников. Но всё же он никогда не мог слышать «De profundis», не вспоминая о беспокойной душе Лодовико и его неотомщённом убийстве. Из глубины взываю к тебе, Господи… Но, кажется, никто больше не внемлет.

Часть 2. Сентябрь 1825

«В Италии? В земле развратной, всегда готовой выносить иго победителя? …К тому же, что ты предпримешь против двух могущественных народов, двух заклятых врагов, соединяющихся только для того, чтобы нас давить? Один, ослеплённый любовью к свободе, другой – религиозным фанатизмом; и мы, ещё не оправившиеся от прежнего рабства и новой анархии, мы стонем, низкие рабы, проданные, умирающие с голоду, которых не может вырвать из летаргии, ни измена, ни голод».

- Уго Фосколо, «Последние письма Якопо Ортиса»^[15]

Глава 8

Третий день подряд газеты кричали об убийстве Лодовико Мальвецци. Джулиан Кестрель собрал все новости и принёс их к окну в маленькой трактирной гостиной комнате, которую делил с доктором МакГрегором. Дождь лил, как из ведра с самого дня их приезда. Женева была серым городом на берегу серого озера под бледно-серыми небесами.

В комнату вошёл МакГрегор и с отвращением поставил на стол чашку.

- Они опять заварили слишком крепкий чай! Я всё равно, что жую листья! Бесполезно что-то им объяснять – я всё время получаю чашку кипятка, где до самой поверхности плавают листья.

- Местные предпочитают кофе, - отозвался Джулиан почти так же терпеливо, как если бы этот разговор звучал в первый раз, а не в сотый.

- Хмф! Эта горькая чёрная дрянь, что ты пьёшь!

Джулиан подошёл к кофейнику и налил себе ещё одну чашку. Это было самым близким к выражению неповиновения поступком, что он себе позволил. Что толку ссориться с доктором сейчас, если они уже проделали такой долгий пусть вместе и скоро расстанутся?

Приглашая МакГрегора с собой, Джулиан хотел, как лучше. Они познакомились чуть больше года назад, когда Кестрель расследовал преступление, что теперь называют «Беллегардским убийством». С тех пор они сблизились и сдружились, насколько на это способны шестидесятилетний сельский хирург и лондонский beau^[16] вдвое его младше. Месяц назад Джулиан возвращался с поездки на охоту и побывал у МакГрегора, где узнал, что его старый друг и наставник доктор Грили умер после долгой болезни. В иных обстоятельствах МакГрегор бы быстро пережил эту утрату – тяжёлый труд был его лекарством, а религия – его утешением. Но казалось, что ни первое, ни второе не могло поднять его дух. Однажды доктор упоминал, что провёл всю взрослую жизнь в Олдертоне, деревне в графстве Кембридж, и никогда не покидал Великобритании. Джулиан решил, что его другу будет полезно на время забыть о пациентах и обязанностях, увидеть, что в мире есть что-то кроме работы и места, кроме Олдертона. Сам Кестрель отправлялся в одно из своих регулярных путешествий в Италию и, поддавшись порыву, пригласил МакГрегора поехать с собой. Сперва доктор нашёл массу возражений – он нужен тому или иному пациенту, осенью люди всегда много болеют, у местного сквайра в декабре родится первый внук. В конце концов, он согласился ехать, но ненадолго, и не до самой Италии.

С того самого мига, как они высадились в Кале, МакГрегор только жаловался. Еда была ужасной, католическая церковь – продажной, французы – грубыми и коварными, а цены на всё вокруг – слишком высокими. Когда Джулиан напомнил, что за повышение цен несут ответственность именно британские путешественники, МакГрегор проворчал, что лучше было остаться дома.

Конечно, их вкусы также были несовместимы. Джулиан хотел бывать в театрах, в опере, в галереях; кроме того, он заинтересовался полицейскими управлениями и тюрьмами. МакГрегор предпочитал больницы, сумасшедшие дома и научные учреждения. Джулиан также был готов посещать такие места – он даже находил их интересными. Но его возмущало то, что он вынужден раз за разом благородно уступать желаниям доктора. МакГрегор не умел приспосабливаться или притворяться, как подобает джентльмену. Его грубая честность была качеством, что Кестрель в своём друге ставил превыше всех прочих, – но выносить её подолгу было невозможно. Не желая бросать доктора в одиночку бороться с чужим языком и обычаями, Джулиан вынужден был отказывался от намеченных развлечений. В Париже он почти не виделся со своими друзьями, не зашёл в игорные дома Пале-Рояля и – прискорбнейшая из потерь! – так и не увидел ни одну из танцовщиц Оперы ближе, чем из ложи на третьем ярусе. Для Кестреля это было самое целомудренное посещение Парижа за все годы, что явно не поднимало ему настроения.