Жизнь моя - Пейвер Мишель - Страница 71

Из Плавта она знала, что Кассий все это время был на действительной службе, так что с уверенностью можно было предположить, что он состоял при своем легионе во время осады, когда город был подожжен и три сотни республиканцев вырезаны.

Но это было все, что она смогла получить, исключая пустую ссылку на другую, еще более туманную немецкую монографию о тактике осады, которая, возможно, могла содержать что-то более интересное.

Эта монография, как сказала ей милая молодая библиотекарша, была в другом хранилище. «Извините, но она будет доступна через пару дней». Антония объяснила, что у нее нет этой пары дней, поскольку авиабилет эконом-класса сдаче не подлежит, и она не может позволить себе купить другой. Библиотекарша смягчилась. За небольшую плату она могла бы отправить ей фотокопию почтой во Францию, или она предпочитает получить ее по электронной почте? Антония выбрала обыкновенную почту. Электричество на мельнице было неустойчивым. Ее лэп-топ уже дважды отключался.

Было уже пять часов вечера. Она вышла на Чарингкросс Роуд и купила флакончик пилюль, содержащих железо. Затем, повинуясь импульсу, маленький нейлоновый черный рюкзак для Моджи вместе с парой больших флуоресцентных зеленых пластиковых заколок для волос. Одну из них она положила в рюкзак, с пометкой, нацарапанной на ценнике: «Я буду носить свою, если ты наденешь эту». Возможно, это убедит Моджи вымыть волосы.

К сожалению, у нее не оставалось времени поискать поставщиков корма для лошадей, или хотя бы место, где продавались бы «лошадиные орешки», которые Моджи советовала предложить Ипполиту.

Стоя на мостовой среди плотной толпы покупателей, Антония внезапно испытала острый приступ одиночества. Она чувствовала себя как путешественник во времени, движущийся невидимым и неслышимым среди людей, обитающих в ином измерении, чем его собственное. Туристы смотрели сквозь нее с сумрачным высокомерием юности. Семьи рвались, обтекали ее и соединялись в маленькие пузыри привязанности.

Она внезапно пала духом. Все было напрасно. Она никогда не отгадает загадку. Ее жизнь тянулась как бесконечный круг бессмысленных поисков, списков «Что сделать» и самоназначенных «крайних сроков», которые на самом деле были не чем иным, как жалкими попытками наполнить ее значением. Но, говоря по правде, никого, исключая Кейт, не волновало, встанет ли она назавтра снова из кровати.

Она гадала, где сейчас Патрик и что он делает. Наверное, сидит в своей Палате после тяжелого дня в Суде, расправляясь с пожилыми леди от имени транснациональных корпораций. Какая мрачная мысль. От нее стало еще хуже.

Была половина шестого, но она не могла смотреть на семейную близость в доме Кейт, поэтому она села в метро и поехала навестить свою квартиру. Ей надо было туда в любом случае, чтобы прихватить одежду, и автоответчик был бы кстати. Кейт приставала к ней, чтобы та взяла его: «Это плохо, дорогая, что ты там всегда одна, и отвечаешь на мои телефонные звонки только когда захочешь».

Подтверждая ее беспокойство, квартира была совершенно в том же состоянии, как и месяц назад, — вплоть до заплаты из пластыря, похожей по форме на Африку, которая была посажена в то роковое утро, когда она полезла за молоком и на нее чуть не упал потолок.

— Тут не до шуток, — пробормотала она, падая на стул и чувствуя готовность вот-вот расплакаться.

Так что же тебе теперь делать? Остаться еще на несколько дней и подложить под строителей бомбу? Это было бы логичным, практическим делом. Но посылка из Британской библиотеки будет уже на пути в Ля Бастид.

Она решила написать строителям суровую записку и на этом остановиться. Но она не могла найти ни клочка бумаги. Ни единого листочка, нигде во всей квартире. Потом она вспомнила, что собрала все свои бумаги и перетащила на чердак к Кейт.

— Тут не до шуток, — повторила она, роясь в сумке в поисках чего-то, на чем можно писать, и не находя ничего, даже рецепта.

В конце концов, в своем кабинете она обнаружила неряшливую стопку листков «Post-It», которые выскользнули из пластикового файла. Это могло быть то, что надо.

Но она так и не написала записку, поскольку из файлов выпало кое-что еще. Это был маленький листок белой бумаги, заботливо сложенный вчетверо. Она сразу его узнала.

Это был листок, на котором Патрик напечатал свой адрес в Оксфорде перед следствием. Он не мог писать от руки из-за ожога и поэтому напечатал адрес, включая подробнейшие объяснения, чтобы она не заблудилась.

Они стояли вместе на ступенях Коронерского суда, он полез в нагрудный карман, достал адрес и вручил ей — быстро, как будто мог передумать и забрать обратно.

— Я позвоню тебе после следствия, — сказала она, пряча записку.

Он кивнул.

— После следствия, хорошо.

Ему не хватало непринужденности в непривычном для него костюме — молодой и серьезный, и слишком худой. Он смотрел на нее яркими голубыми глазами, и ее сердце наполнялось счастьем, поскольку она вдруг поверила, что все наладится. Она искренне поверила в то, что ничто, даже случившаяся трагедия, не сможет встать между ними.

Она сердито скомкала листок и запихнула его в карман. Что за дура она была, храня его все эти годы! Что за глупая, патетическая, сентиментальная дура!

Она порылась в сумке и вынула телефон, данный ей Саймоном две недели назад. Потом позвонила ему и договорилась об ужине в Ля Бастид.

Едва они вошли в маленький ресторан в Мазерансе, Антония уже поняла, что ужин с Саймоном был ошибкой.

Это была не его вина. Он был таким же, как всегда: умным, забавным, ненадежным и нетерпимым. Но это, кажется, был именно тот случай, когда плохая компания хуже, чем отсутствие таковой.

Ей было неудобно, что он сидел за рулем всю дорогу от Бордо, и она удвоила свои старания казаться милой. Но когда она увидела, как он свысока обращается к официанту, она спросила себя: что она в нем находила? Он был красив и обожал ее. И это все.

Люди, видевшие Саймона впервые, часто бывали поражены его сходством с Винсентом Ван Гогом, хотя тут же признавали, что Саймон выглядит симпатичнее. У него были светлые, глубоко посаженные глаза, окаймленные рыжеватыми ресницами, сурово сжатый рот и орлиный нос. Подчеркивая сходство с художником (которым он втайне гордился), он так зачесывал свои рыжие волосы, что по форме это напоминало щетку и одновременно маскировало их редкость на макушке.

Чтобы подчеркнуть свой рост и лицо фанатика, он даже вечером носил черную рубашку, черные джинсы и черные ботинки для верховой езды. Если бы в моде были монашеские одеяния, он носил бы и их.

Двенадцать лет назад Патрик дал ему прозвище Великий Инквизитор. Кличка все еще не утратила актуальности.

— Ну, — сказал он, когда вино прибыло, было отослано назад и заменено, к его удовлетворению, — с кем ты встречалась, с тех пор как мы расстались?

Она бросила на него взгляд.

— Немного прямолинейно, ты не находишь?

Он пожал плечами:

— Ты же меня знаешь. Это мой стиль.

Она отпила вина. После трех недель походной жизни его вкус показался необыкновенным, и она сделала еще один глоток.

— Вообще-то, — сказала она, — я ни с кем не встречаюсь.

Он выглядел довольным.

— Все три года? Господи Иисусе! Я буду преступником, если продолжу, или нет?

Ее губы сложились в улыбку. Пусть думает что хочет.

Он нагнулся вперед.

— Это твоя собственная вина, ты знаешь. Просто ты такой человек, который не желает брать на себя обязательства.

Она подняла бокал в молчаливом тосте. Потом спросила его о работе.

Он рассказал ей о своем последнем проекте: новая концепция документального кино, потрясающая все основы, которую он пытался сбыть «Таймскейп». Что-то вроде смеси Тарантино и Horizon — но он не будет больше говорить о своих планах, поскольку это «пока секрет». Потом он перешел на изоляцию британского телевидения и на другие сугубо профессиональные темы.