Жизнь моя - Пейвер Мишель - Страница 47

— Не в этом дело.

— Так в чем же? Что ты хочешь, чтобы я сделал?

— Скажи правду.

— Правду… Пойми, Антония, ей ведь только восемь лет! Именно сейчас правда — это последняя вещь, в которой она нуждается.

— А как же насчет меня? Как насчет того, что нужно мне?

Он вздохнул. Потом обернулся и встретился с ней взглядом.

— Извини, — сказал он наконец. — Он просил меня позаботиться о Моджи, и я не могу просто так отмахнуться от этого. Даже ради тебя.

Несмотря на то, что солнце пригревало, она почувствовала озноб.

Река придала его глазам изменчивую зеленоватую синеву, и за его спиной вода сливалась с атласным потоком серебристой ивовой листвы. Ей казалось, что он движется вместе с ними, уносимый течением потока все дальше и дальше от нее.

Она поняла, что потеряла его.

— Это не из-за Моджи, верно? — спокойно сказала она. — То, что ты говорил на следствии. Это из-за Майлза. Ты пришел попрощаться. Из-за Майлза.

Его лицо стало суровым.

Что-то остро кольнуло ее грудь.

— Патрик, это был несчастный случай! Это не твоя вина.

Он не смотрел на нее.

— Если бы не мы, он был бы жив.

— Но…

— Прости, Антония. Прости.

Несмотря на солнце, она продрогла до костей. Ее зубы начали стучать.

— Я, пожалуй, пойду, — сказал он тихо, — а то пропущу свой поезд.

Она стояла, глядя на него. Его лицо казалось растерянным и юным, и ей хотелось сказать что-нибудь — неважно что, — чтобы поправить дело. Но здесь сказать было нечего.

В молчании они повернули и пошли вдоль реки, через газоны, мимо вереска и роз, и бассейна, и теннисных кортов, и через огород в сторону дома. Наконец они достигли подъездной аллеи.

— Ты ведь приедешь во вторник, — тихо спросил он, — на похороны?

Чтобы унять дрожь в руках, она сунула их в карманы.

— Нет, не приеду. Дебра написала мне, чтобы я не приезжала.

Он обернулся к ней.

— Что?

— Она не желает меня там видеть. Она выразилась достаточно ясно насчет этого.

Он покачал головой.

— Она не это имела в виду. Она не в себе, она не знает, что…

— Ну пожалуйста! — вскричала она, не в состоянии больше этого выносить. — Избавь меня от оправданий Дебры Пасмор! Я не хочу приходить туда. Понятно? Я не желаю красться в темных очках, пытаясь спрятаться от «Дейли Мейл»! Я не желаю приезжать попозже и уезжать пораньше, только чтобы избежать обмена мнениями с этой ужасной женщиной! Но больше всего, Патрик, я не желаю сидеть там и смотреть, как ты превращаешься в ее приемного сына!

Он вздрогнул, словно она его ударила. Кровь отлила от его лица.

Начался дождь — легкое, мягкое постукивание по кустам, обрамляющим аллею.

— Извини… — сказала она. — Я не должна была этого говорить. Просто… я не могу туда приехать. Вот и все.

Он открыл рот, собираясь что-то сказать, и вновь закрыл его. Затем посмотрел на большой каменный дом позади нее.

— Мне надо идти.

Ей стало дурно.

— Я подброшу тебя до станции.

— Нет, все в порядке, я пешком.

— Это четыре мили.

Чтобы смягчить свой отказ, он изобразил улыбку.

— Спасибо, я доберусь.

Дождь теперь шел вовсю, заставляя рододендроны обвиснуть и поникнуть.

Она сжала губы и кивнула.

— Я пройдусь с тобой до шоссе.

На середине аллеи он повернулся к ней.

— Иди в дом, ты вся дрожишь.

Она покачала головой. Ей пришлось сжать челюсти, чтобы не клацать зубами.

— Иди, — снова сказал он. Он положил руку ей на плечо и слегка подтолкнул. — Иди в дом, ты промокнешь.

Не веря глазам своим, она наблюдала, как он повернулся и пошел прочь. Она смотрела ему вслед, пока он не скрылся из виду. Он не обернулся.

Кто-нибудь должен написать книгу на тему «Что делать после похорон», подумал Патрик. Пустое время. Когда вы выполнили все административные формальности и со всем управились, и нечем больше заняться. Полный капец! — как сказал бы Майлз.

Ты не можешь читать, не можешь смотреть телевизор, не можешь даже согреться. Если ты выйдешь пройтись по улицам, то чувствуешь себя как марсианин. Все, что ты можешь, это сидеть в комнате для гостей и разглядывать стены. И чувствовать себя так уныло. Так чертовски уныло.

Да-а… Так что же делать после похорон?

Конечно, сейчас было бы самое время позвонить Антонии. Извиниться. Рассказать, как прошла служба.

Огромная гулкая церковь. Холодное лицемерие речей, включая твою собственную. Душераздирающе малочисленная группка людей, потрудившихся прийти. И растущее понимание того, что ты был его первым и единственным другом.

— Вы разве этого не знали? — равнодушно спросила Нерисса на приеме. Она прибыла утром и выглядела великолепно в чем-то новом и черном, явно купленном в Париже.

— Нет, — ответил он, держа в руке бокал вина, которого ему не хотелось, но надо было выпить — за Майлза. — Я этого не знал.

Принимая все это во внимание, сейчас было бы самое подходящее время позвонить Антонии. И, рассказывая ей о похоронах, он мог бы спросить, почему она не изменила своего мнения и не приехала.

На протяжении всей службы он оглядывался, чтобы посмотреть, здесь ли она. Он продолжал надеяться до тех пор, пока все не начали выходить на залитый дождем церковный двор. Пока его не ударило: она не пришла.

Не то чтобы он осуждал ее за это. Нет, после всего, что она рассказала ему о газетах и о письме Дебры…

Нет, после того, как он повел себя в Саффолке.

Приемный сын.

О Господи, как она это сказала!

Он встал и начал бродить по комнате. Конечно, она не думает, что он одалживается у Пасморов? Конечно, она не это имела в виду?

Хотя, может быть, и это. Имея такое происхождение, она с этим наверняка сталкивалась.

Нет, хорошо, что он не совершил такой глупости и не позвонил ей. Он не должен сдаваться. Разрыв — вот что это было. И это единственное, чего он заслуживает.

Он подошел к окну и постоял, глядя на улицу.

Теперь ты свободен, сказал он себе, выпрямляя плечи. Свободен добиваться своих целей. В чем бы они ни состояли. Но лучше подумай о чем-нибудь более прочном, парень, потому что врач из тебя не получится. Помогать людям, кажется, не твое дело.

Как она смотрела на него, когда он уходил по аллее…

Вот дерьмо! Почему ты не можешь прекратить думать о ней? Это в прошлом. Теперь ничего не вернешь. Оставь всю эту глупую неразбериху позади и двигайся вперед.

Ему необходим стакан спиртного. Целую чертову колонну стаканов, выстроенных друг за другом и ждущих экзекуции, пока он не станет до посинения, мертвецки пьяным. Как обычно говорил Майлз, — до поросячьего визга. Да. Он хотел напиться до поросячьего визга.

Стук в дверь. Он вздрогнул.

— Не возражаете, если я войду? — спросила Дебра. — Я разбирала оставшиеся от Майлза вещи и нашла кое-что для вас.

Она была в одной из своих блузок в полоску и в обтягивающих джинсах от Армани. Сразу же по возвращении из церкви она поднялась к себе и переоделась, презрев увещевания Джулиана прилечь ненадолго.

Она никогда не ложилась днем. Патрик удивлялся: когда она спит? Ее жизнь состояла из сплошных задач. Когда они с Джулианом предлагали ей свою помощь, она отвечала им слабой лунатической улыбкой и возвращалась к работе, как будто ничего не слышала.

Едва увидев, что лежит в ее ладони, он узнал вещь, и его начало мутить.

Это была та самая римская монета, которую она подарила Майлзу, когда он поступил в Оксфорд. Великолепный серебряный динарий, с профилем Константина на одной стороне и с рассекающей волны триремой, на другой. Майлз с гордостью держал его на своем столе — он любил подобные «интеллектуальные» штучки. И, хотя он никогда не говорил об этом, он был явно польщен тем, что мать посчитала его способным оценить подарок.

Однажды они с Патриком перевели надпись по краю монеты: «Fel. Тетр. Reparatio» — «Возврат к более счастливым временам». Эта надпись привела Патрика в ужас. Возможно, Дебра не знала латыни. Или она никогда не изучала монету достаточно внимательно, чтобы обратить внимание на надпись.