Жизнь моя - Пейвер Мишель - Страница 4

Она вновь кивнула, сжав губы, чтобы не вырвалась еще большая глупость.

— Ну и как? Какие будут комментарии? Оправдались ли эээ… «литературные устремления»?

Он говорил без иронии, но она не желала снова попасть впросак. Любое слово похвалы, произнесенное сейчас, может ославить ее навсегда. Она легко станет добычей для его отточенных эпиграмм, оставшись в них на века как претенциозная светская дева, кичащаяся своим несуществующим остроумием.

Она подняла подбородок.

— Если не возражаешь, я лучше не скажу, что думаю. Не вижу смысла в попытке оценить опыт человека, когда ты делал это в своих стихах в течение многих лет. Как бы я могла поправлять их?

Ей показалось, что это звучит напыщенно и нелогично, но, к ее удивлению, он лишь улыбнулся.

— О, это новый подход к критике! Но я вовсе не пытался подловить тебя. Я хотел знать твое мнение.

Это прозвучало так, словно он и вправду так думал. И в какой-то момент он выглядел таким же удивленным, как и она сама. Впервые она встретила его взгляд. У него были потрясающие, полные света серые глаза с дымчато-голубым ободком. Заглянуть в них значило заглянуть в его душу.

У нее перехватило дыхание. Звуки шумной улицы отдалились. Она смутно сознавала, что стоящая рядом Альбия начинает проявлять нетерпение. Старый Плавт хлопал друга по плечу и бормотал что-то о том, что надо уйти с солнца.

Гай Кассий Виталий, казалось, не слышал. Его улыбка исчезла. Она знала — знала! — что он испытывает то же, что и она.

— Кассий, — тревожно сказал старик, — нам действительно надо идти.

Тацита наблюдала, как поэт медленно обернулся и открыл рот, чтобы что-то сказать. Откашлялся и начал снова:

— Ты… ты будешь на Играх, на следующей неделе?

Его вопрос был настолько неожиданным, что застал ее врасплох, и ответ получился более едким, чем она хотела.

— Это зависит от того, насколько коротким будет мой поводок.

Он выслушал ее серьезно. Молча. Но для него это был не праздный вопрос — ему стоило труда его задать, и она пожалела о своей едкости. Но, пока она собиралась с мыслями, он уже удалялся вместе со стариком.

— Не знаю, — сказала она ему вслед. — Может быть. Я постараюсь.

Но он уже был далеко и вряд ли мог ее слышать.

— Кассий, — позвал Плавт, — нет.

— Почему?

— Сам знаешь — почему. Она из рода патрициев, а ты — нет.

— Я не знаю, к…

— Ты не знаешь, кто ее отец? Это Публий Тацит Силан. Ради всего святого! Ты же видел его в суде, и ты знаешь, что он такое. И что такое вообще это семейство. Один из старейших римских кланов, и они никому не позволят забыть об этом. «Бей первым, думай после и плати за похороны» — вот их девиз, когда речь идет о чести семьи.

Кассий слушал, но не слышал. Он чувствовал камни мостовой под ногами, ветер в волосах, солнце на своем лице, запахи растоптанных роз и человеческой крови — и все это более ярко и реально, чем когда-либо прежде, и в то же время более отвлеченно. Как будто он был чужим в этом мире и видел его впервые.

— Нет, Кассий, нет, я не хочу видеть тебя несчастным.

Глядя поверх его плеча, Кассий наблюдал, как она удаляется. Ее спина была очень прямой, и она ни разу не оглянулась. Но она сказала, что постарается прийти на Игры. Она так сказала.

— Я тебя там увижу, — сказал он ей вслед, не имея надежды быть услышанным.

«Как же Тони любит убегать с уроков верховой езды! — в бешенстве думал ее отец, карабкаясь вверх по раскаленной от зноя горной тропе. — Все девочки любят лошадей, только не Тони! Нет, Тони другая. У Тони с ними война».

— Он меня укусил! — завопила она, и ее мордашка гоблина побагровела от возмущения. — Плохой пони! — И она ударила его по носу. Не предупреждающим шлепком, а в полную силу.

Ее мать и сестра замерли, деревенские сочли это за шутку, а крепкий горный пони едва моргнул. Несомненно, ему доводилось получать колотушки и похуже.

Так Чарльз Хант здесь и оказался: задыхаясь от пыли, взмокнув от пота и оглушенный цикадами, он обдирал колени на дороге слепящего белого булыжника, ведущей неизвестно куда. И все потому, что его восьмилетняя дочка ненавидит верховую езду.

Дорога перед ним разветвлялась. Направо она шла вдоль узкого ущелья, лепясь к горному склону на высоте двести футов над рекой. Налево она вела мимо террасы с виноградом и терялась в выжженных солнцем зарослях кустарника.

Посреди виноградника старик в отвратительно грязном комбинезоне выжигал ежевику. Чарльз Хант терпеть не мог французский язык, но подобный опыт виноградарства впечатлил даже его. Предоставь этому народу клочок каменистой земли размером с почтовую марку — и они на нем разобьют виноградник.

— Excuse-moi, — позвал он, содрогаясь от собственного придушенного английского акцента. — Avez-vouz vu une petite fille par ici? [1]

Старик некоторое время переваривал сказанное, а затем легкой иноходью вышел из-за террасы.

Чарльз понял, что мужчина был моложе, чем ему показалось сначала. Пожалуй, лет пятидесяти с небольшим, с пронзительно-голубыми глазами на лице цвета красного дерева.

Виноградарь откашлялся, сплюнул и пролаял вопрос на совершенно неимоверном французском. По крайней мере, Чарльз догадался, что это французский. Из всего, что он знал, это мог не быть испанский — каталанский или китайский. Хотя… Будь здесь его жена, она не преминула бы заметить, что он должен был это предвидеть.

«Думаю, везде к западу от Ниццы говорят по-испански, разве не так, дорогой? Так чего же ты ожидал в предгорьях Пиренеев?»

Наконец до Чарльза дошло, что этот человек желает знать, не немец ли он? Изумленный Чарльз ответил «нет». Виноградарь удовлетворенно кивнул и дернул головой в направлении правой тропинки. «La Sourca», — пробормотал он, уже возвращаясь к своему винограднику.

Чарльзу понадобилось время, чтобы понять: Ля Серка — это подземный источник, который, в соответствии с его Мишленовской картой, был расположен в известковой пещере, что в полутора милях вверх по ущелью. Официальное его название было Le Fontaine del bon Cristia — Источник доброго христианина.

«„Добрый христианин“ — по чертовой правой», — пробормотал Чарльз, вступая на правую тропинку.

Полторы мили? Ну, Тони! Он потер виски. Неутомимый стрекот цикад вызывал у него головную боль.

Через полчаса он наконец достиг пещеры. Полукруг мрака был затемнен массивным выступом черно-полосатой скалы. Здесь не было никаких следов его дочери. Если она зашла туда и заблудилась, он ее придушит! Он бросился на землю в тень низкорослого дуба, охраняющего вход в пещеру. Он был насквозь мокрым от пота, и сердце билось неравномерно. Еще немного — и был бы приступ.

«И что мне теперь делать? Вознести молитву какому-нибудь духу, обитающему в этом месте, в надежде на лучшее?»

Перед глазами метались солнечные зайчики, а из глубины пещеры доносилась журчащая песнь воды. Ум археолога автоматически отметил, что это место подходит для святилища Матери богов. И наверняка источник в пещере бьет из такой трещины, которую римляне, колонизировавшие эти места, определяли как mundus — порог между миром мертвых и миром живых. Глубинная, менее рациональная часть его существа уверяла его, что все это было правдой. Пещера действительно была святилищем Владычицы диких зверей, и здесь существовала дверь в мир мертвых. Что, конечно, было смехотворно. В то же мгновенье он вздрогнул.

— Папа! — крикнул знакомый голос из темноты, отбрасывая его в настоящее. — Ты шел за мной? Всю дорогу?

Это была она. Ее некрасивое личико, грязное, в пыли и слезах, при взгляде на него начинало светиться как рождественская елка. Обе ее толстенькие коленки были черными от земли, а футболка выглядела так, словно побывала в колючем кустарнике. Эвелин будет не в восторге — футболка от Lacoste.