Безумие толпы - Пенни Луиз - Страница 8

– В отличие от большинства студентов в ее группе, демонстрировавших свою неуклюжесть, она умела нравиться, – пояснила Колетт. – Она не происходила из состоятельной семьи. В ее доме ценились интеллектуальные достижения. Она была сосредоточенной, располагала к себе.

– Амбициозной?

– Не в большей степени, чем вы, – с улыбкой сказала Колетт.

– А ее работа?

– Тут она добивалась исключительных успехов. – Теперь, когда они заговорили о науке, почетный ректор расслабилась. – Я не знаю, известно ли вам, что математика изучает не только линейные функции. В разных ее разделах рассматривается такое понятие, как «кривая». И самые блестящие, самых гибкие умы представляли широкий спектр математических моделей, которые могли бы описывать теории философии, музыки, живописи. – Она сплела пальцы. – Математика и искусство взаимосвязаны. Если вы послушаете Баха, то убедитесь, что это творение в такой же мере математическое, в какой и музыкальное.

Старший инспектор слышал об этом и раньше – друг и соседка Гамашей, талантливая художница Клара Морроу любила рассуждать о перспективе, пропорциях, пространственном мышлении. О логике и принятии решений. И о портретной живописи.

– Одна наша приятельница цитирует Роберта Фроста, – проговорил он. – «Стихотворение начинается с комка в горле». Художники, с которыми я знаком, испытывают подобное же чувство. А математики?

Почетный ректор понимала, что это не случайный вопрос. Это ручная граната. Занятная вещица, но при этом потенциально опасная.

– Я бы так не сказала. Думаю, у математиков, статистиков ком подкатывает к горлу в конце. Когда мы видим, к чему привела наша работа.

– А каким образом это можно извратить? – Поняв, что Колетт не ответит, он спросил: – Как вы считаете, у профессора Робинсон комок подступает к горлу, когда она смотрит на графики?

– Вам придется задать этот вопрос ей. Послушайте, я ее не защищаю.

– А мне кажется, защищаете. Нельзя разрешать эти выступления, – сказал он. – Я несколько раз перечитал законы о цензуре. Определения ненавистнической риторики. Если бы я мог отменить ее лекцию, исходя из таких соображений, я бы сделал это. И вполне возможно, что завтра, когда лекция начнется, я смогу ее отменить на том основании, что она нарушает безопасность присутствующих, но в настоящий момент у меня таких оснований нет.

Его слова как будто повисли в воздухе между ними, а в камине потрескивали поленья и с катка на замерзшем озере доносились радостные крики.

Кто-то послал шайбу в ворота – вот только в чьи?

А потом в комнате снова стало тихо.

– Я прошу вас, Колетт, – тихим голосом проговорил Арман. – Умоляю вас, отмените эту лекцию. Воспользуйтесь любым поводом. В здании отключено отопление. Рабочих невозможно отозвать из отпуска. При оформлении заявки произошла бюрократическая ошибка. Пожалуйста. Эта лекция не кончится добром ни для кого.

Почетный ректор разглядывала человека, сидящего напротив. Она знала его не один десяток лет. Помнила его еще простым агентом. Видела его падение с начальственных высот.

Наблюдала, как он сумел собраться и вернуться к работе, которая была для него чем-то гораздо большим, чем просто работа.

Об этом говорило его лицо. Морщины и складки на нем. Не возрастные. По крайней мере, не все они появились из-за возраста. Они были картой его жизненного пути. Его убеждений. Тех позиций, что он занимал, и тех ударов, что принимал на себя.

Она видела это по глубокому шраму на его виске.

Нет, этот человек не был трусом, однако он, по собственным его словам, боялся.

Но боялась и она сама.

Колетт Роберж поднялась и сказала:

– Я не стану отменять лекцию, Арман.

Старший инспектор Гамаш заранее, еще находясь в своем кабинете, знал, что почти наверняка проиграет. Но все же, хотя он не получил в этом доме того, что ему требовалось, уезжал он отсюда, имея больше информации, чем прежде. Включая и тот факт, что почетный ректор давно знакома с Эбигейл Робинсон. Настолько хорошо знакома, что до сих пор называет ее по имени.

Он подумал, что, вероятно, одна из рождественских поздравительных открыток на книжных полках и на каминной полке подписана: «Эбигейл».

Он не понимал, какое это может иметь значение, но унес с собой всю информацию, какую сумел получить.

– Спасибо, мадам почетный ректор, что выслушали меня.

– Извините, что втянула вас в эту историю. Я вижу, что это дело вам неприятно.

– Это моя работа.

– А у вас еще и внучка с синдромом Дауна, – произнесла она.

Он помедлил у двери, надевая перчатки и глядя на нее. Она явно знала больше, чем хотела показать.

– Non. Идола – наше утешение, бальзам для души. А боль – это когда приходится принимать решения, которые предстоит принять мне.

– Я не стану спрашивать, где у вас болит.

Он рассмеялся:

– Вы будете на лекции?

– Moi? Non[23]. Я спрячусь под одеялом и не буду отвечать на звонки. Послушайте, Арман, мы с вами оба знаем, что наш разговор беспредметен. Профессор Робинсон прочтет завтра свою лекцию перед пустой аудиторией. И на этом все закончится.

Она подошла и поцеловала его в обе щеки.

– Joyeux Noël. Bonne année[24]. Мой привет Рейн-Мари.

– И вам того же, Колетт. И Жан-Полю.

Арман остановился на полпути к машине, повернулся и увидел детские рисунки, приклеенные к оконному стеклу. На бумаге пестрели радуги, вероятно нарисованные внуками во время пандемии, он сумел прочесть и слова, написанные цветными карандашами: «Ça va bien aller».

Он отвернулся с мрачным выражением на лице. «Все будет хорошо». Он знал, смысл этого выражения определяется тем, какое значение вкладывается в слово «хорошо». И его преследовало гнетущее чувство, что у них с почетным ректором разные представления на этот счет.

Колетт Роберж поплотнее закуталась в свой кардиган, глядя в окно на отъезжающую машину старшего инспектора.

И в этот момент раздались детские голоса – крики, жаркие споры: вернулись с катка ее внуки с друзьями.

Захлопали двери, в дом хлынули потоки холодного воздуха. Послышался грохот, топанье – дети скидывали ботинки, швыряли коньки в угол.

– Горячий шоколад? – предложила она.

– Да, бабуля, пожалуйста.

Даже чужие дети называли ее бабулей. Да что там, Колетт знала: некоторые коллеги и даже премьер-министр Квебека называют ее Grand-mère.

Она решила для себя, что такое прозвище, такое проявление нежного к ней отношения и есть ее преимущество. Вероятно, эти люди обращаются со своими бабушками гораздо более сдержанно.

Она размешала шоколад в кастрюльке, посмотрела на своего мужа в углу, где он просидел все утро, погруженный в свою головоломку, пока вокруг него бурлила невидимая ему жизнь.

Тем вечером, уединившись с Жаном Ги в своем кабинете, Арман наклонился над ноутбуком и кликнул на «Воспроизведение». И они оба принялись слушать, что говорит миловидная женщина на экране – Эбигейл Робинсон.

Двенадцать минут спустя Жан Ги протянул руку и нажал «Паузу».

– Она и в самом деле говорит то, что я слышу?

Арман кивнул.

– Черт, – прошептал Жан Ги. Он перевел взгляд с монитора на тестя. – И вы собираетесь ее защищать?

– Кто-то должен это делать.

– Вы знали, о чем она говорит, когда давали согласие?

– Non.

– Вы знали, о чем она говорит, когда убеждали меня, что я там буду не нужен?

– Non.

Они некоторое время смотрели в глаза друг другу. Щеки Жана Ги из розовых стали пунцовыми. Семена гнева были посеяны.

– Я иду наверх, – сказал Жан Ги.

– Я тоже.

Арман выключил елочную гирлянду. В темноте он видел в окне три огромные сосны на деревенском лугу. Разноцветные гирлянды на отягченных снегом ветвях светились красным, синим и зеленым.