Безумие толпы - Пенни Луиз - Страница 77

– Нет. Ну отчасти. Да. Я думаю, он использовал такое оправдание. Но на самом деле виной всему стала усталость. Он просто не мог больше этого выносить.

Бовуар смотрел на свои руки, а Гамаш хранил молчание. Лакост пыталась воссоздать случившееся.

– Значит, он душит Марию, – сказала она. – А спустя несколько лет кончает жизнь самоубийством. Что-то вроде наказания. Приводит в исполнение смертный приговор самому себе за совершенное преступление?

– Oui, – кивнул Бовуар. – Ему еще нужно было вырастить Эбигейл, поэтому он дождался, пока она не устроится в Оксфорде. Вдали от дома. В безопасности, под крылышком Колетт Роберж.

При звуках этого имени Гамаш поднял голову, но продолжал хранить молчание. Думал.

Наконец он вскинул руки:

– Мы понятия не имеем, как все было на самом деле. Убил ли профессор Робинсон Марию? Может быть. Мы этого никогда не узнаем наверняка. Давайте сосредоточимся на убийстве, о котором нам известно.

Но утро постепенно переходило в день, а Гамаш все не мог отделаться от мыслей о смерти Марии. Об этом стечении обстоятельств. Перед ним маячила догадка, пока только на уровне предчувствия, что та смерть имеет отношение к недавнему преступлению. Что благодаря Бовуару они вышли в некое единое пространство. Что каждый шаг имел значение. И привел их сюда. В подвал. Чтобы расследовать жестокое убийство Дебби Шнайдер.

Но еще он чувствовал, что они где-то сбились с пути. Отклонились в сторону. И потому не сумели выйти прямо на убийцу. Не смогли установить, что́ случилось две ночи назад, когда они любовались озарявшим небо фейерверком, а всего в нескольких метрах от них женщину забили до смерти.

Извинившись, Изабель направилась к своему столу: из Нанаймо поступил видеозвонок, о котором она договорилась заранее. Она надела наушники и ответила.

– Инспектор Лакост? – На экране появился мужчина средних лет в гражданской одежде. – Говорит сержант Филлмор. Барри.

– Salut[113], Барри. Это Изабель. Спасибо за звонок.

– Нет проблем. Начнем?

Детективы из Нанаймо уже один раз обыскали дом Дебби Шнайдер, но Изабель хотела увидеть его своими глазами.

Ей всегда было любопытно осмотреть жилище жертвы или подозреваемого, и нередко такие посещения приводили к открытиям. Изабель вообще интересовалась, кто как живет, и вечерами, бывало, прогуливалась по своему району с детьми в надежде заглянуть мельком в чью-нибудь освещенную гостиную.

Теперь она включила запись и отправилась на экскурсию по скромному дому в Нанаймо с сержантом Филлмором в качестве гида. Две спальни. Кухня-столовая. В гостиной – телевизор, хорошая, хотя и устаревшая мебель. Вероятно, досталась в наследство. Фотографии в рамочках на приставных столиках и книжных полках.

Дом был аккуратным. Удобным. Из него уезжали в уверенности, что скоро вернутся.

Последняя остановка – вот что на самом деле интересовало Изабель больше всего. Вторая спальня была превращена в кабинет. Он выглядел не так аккуратно, как остальные помещения.

Филлмор сделал круг по комнате, потом показал стол:

– Верхний ящик оказался закрыт, когда мы пришли. Пришлось взламывать.

– Насколько я помню, ничего особенного вы там не нашли.

– Верно. Мы его вывернули на столешницу. – Он направил камеру своего телефона на предметы, лежащие на столе.

Поздравительные открытки ко дню рождения, всевозможные канцелярские принадлежности. На фотографии, частично закрывая изображение, лежал ежедневник.

– Вы не могли бы показать эту фотографию?

Филлмор вытащил фото, навел на него объектив камеры, и лицо Изабель смягчилось. На снимке неожиданно оказалась Мария.

И не только она. Тут же были молодые Дебби и Эбби. И мужчина, который не мог быть не кем иным, кроме как Полом Робинсоном. Все они собрались вокруг кресла-каталки. Улыбались.

– Вас не затруднит упаковать эти вещи и отправить мне экспресс-почтой?

– Нет проблем. – Впрочем, его голос прозвучал не слишком оптимистично.

– Merci.

Отключившись, Изабель вернулась к записи, остановилась на фотографии. Сделала скриншот и распечатала его в нескольких экземплярах. Потом задумалась, глядя на фото.

Снимок был сделан на морском берегу в солнечный летний день.

Изабель предположила, что Эбигейл и Дебби было лет по пятнадцать, а Марии – девять.

Лакост внимательно разглядывала девочку с огромными карими глазами и искалеченным телом. Это был последний год ее жизни? Последний месяц? Неделя? Она умерла 27 августа, как отмечалось в заключении коронера. В солнечный летний день?

Изабель откинулась на спинку стула и всмотрелась в снимок. Почему эта фотография, спрашивала она себя, лежала в ящике стола, а не стояла в рамке рядом с другими? Этот вопрос казался довольно малозначащим. Фотография ничем не отличалась от любых других семейных снимков. И именно эта непримечательность и очаровывала Изабель.

Пол Робинсон стоял, близко наклонившись к Марии. Он улыбался. Изабель подумала, что он не похож на человека на грани нервного срыва. Он не выглядел изможденным, опустошенным. Затевающим нечто немыслимое.

Он казался счастливым, даже беззаботным. Впрочем, Изабель знала: фотографию можно красочно описывать, но многие слова окажутся ложью. Или по меньшей мере будут вводить в заблуждение.

Она сама на фотографиях улыбалась, в то время как внутри у нее все кипело. Улыбалась, изнемогая от тоски. Или от скуки. Люди запрограммированы на улыбку, когда их снимают. Разве сложно растянуть рот до ушей? Это ничего не значит.

И все же от этого группового портрета так и веяло непринужденностью.

Пол Робинсон положил одну руку на спинку кресла-каталки Марии, другой обнимал за плечи Эбигейл. По-отцовски.

Трое из четырех запечатленных на снимке были сегодня мертвы. Смерть одной наступила предположительно вследствие несчастного случая, другой наложил на себя руки, а третья была убита два дня назад.

Единственное, в чем инспектор Лакост не сомневалась: все началось с тех двоих, которых на этой фотографии нет.

Маховик трагических событий был запущен одновременно с шокирующими экспериментами по манипуляции сознанием. Они проводились в одном из лучших университетов континента. Одним выдающимся сумасшедшим. И стажером, который впоследствии стал одним из ведущих ученых. Целителей. Гуманистов.

И Эбигейл Робинсон, отыскав среди вещей отца старое письмо из института Аллана, подписанное Жильбером, все поняла. Если Камерону она уже не могла отомстить, то Жильбер был все еще жив.

Неужели он одним движением руки избавился от этой угрозы?

Изабель встала и принялась расхаживать по комнате.

Жан Ги сидел за своим столом, наклонив назад стул, так что две его передние ножки не касались бетонного пола.

Так он сидел, балансируя, наклоняясь то чуть больше, то чуть меньше. Раскачивался, глядя на черный экран своего телефона.

Почему убили Дебби Шнайдер?

Почему не Эбигейл Робинсон или не святого идиота? Почему Дебби?

Вероятно, по ошибке. Хотели убить Робинсон, а убили помощницу.

А что, если все же убили того, кого хотели? Что, если мадам Шнайдер знала что-то? Видела что-то? Владела чем-то?

Единственная жизнеспособная теория на настоящий момент сводилась к тому, что Винсент Жильбер, чувствуя себя загнанным в угол, решил уничтожить письмо, доказывающее его связь с Юэном Камероном, убил мадам Шнайдер, а потом сжег и письмо, и орудие убийства.

Но, на взгляд Жана Ги, эта теория не выдерживала критики. Были ведь и другие письма. Одно нашлось среди вещей Энид Гортон. Появятся, вероятно, и другие – жертвы Камерона умирали на склоне лет, наследники вычищали чердаки.

К тому же об этой связи знала не только Дебби. Знала о ней и Эбигейл Робинсон. Она была движущей силой. Убийство Дебби ничего не решало.

Нет. Винсент Жильбер – человек немного эксцентричный, но он слишком умен, слишком коварен, у него слишком силен инстинкт самосохранения, чтобы убивать кого-то по такой причине. Практически беспричинно.