Венеция. Под кожей города любви - Бидиша - Страница 1

Бидиша

ВЕНЕЦИЯ

ПОД КОЖЕЙ ГОРОДА ЛЮБВИ

По дороге в Венецию из аэропорта Тревизо вижу из окна автобуса массивные белоснежные дома со ставнями, аллеи, которые кажутся очень длинными, ворота, увенчанные пиками. Кругом сушь и солнце. На перекрестке замечаю молодого человека на велосипеде. Этот темноволосый ангел — настоящий пришелец с Планеты Шик: облегающие темно-коричневые брюки, пиджак чуть светлее и тоже по фигуре, оливковая рубашка, застегнутая доверху, темно-серый жилет и кожаная сумка. Успеваю разглядеть красивое узкое лицо и шапку темных волнистых волос — он словно сошел с рекламы сигар.

Я впервые в Венеции, остановиться собираюсь в палаццо, принадлежащем семье Стефании, моей лучшей подруги.

Автобус останавливается на автовокзале Пьяццале Рома, и я окунаюсь в майскую жару. Солнце кажется маслянистым, оно сочится, словно патока. Я пока мало что замечаю, кроме удушливого смрада выхлопных газов, невероятного количества автобусов да сияющего над ними солнца. Это западная часть Венеции, рядом громадная спиральная автостоянка в Трончетто, за ней — автострада, отсюда идет единственная дорога на материк. Я направляюсь к зеленому навесу — там мы уговорились встретиться с подругой Стефании Джиневрой (сама Стефания сегодня в Риме по делам). Впереди — пожилые супруги, каждому лет под семьдесят, похожие на черепах. Оба закутаны в блестящие шоколадно-коричневые меха (наденем свои деньги, невзирая на погоду!), оба в лайковых перчатках и темных очках. Они демонстративно не желают посторониться, когда я пытаюсь обогнуть их со своей тяжелой, длинной, как колбаса, спортивной сумкой. Держась за руки, они замерли, словно карточные дама и король, перегораживая мне проход.

Наконец мы с Джиневрой опознаем друг друга. Она устремляется ко мне, сочувственно расспрашивает, как прошел полет, и попутно интересуется, не желаю ли я чего-нибудь. Джиневра очень симпатичная, тоненькая и высокая, у нее длинные волосы цвета жженого сахара, густая челка, очки в черепаховой оправе, большие кисти рук и бледная сухая кожа. Восхищаюсь ее элегантностью: одежда идеально подобрана по цвету и очень ей идет — бежевые вельветовые брюки, приталенный кожаный жакет под цвет волос, зеленый шелковый шарфик. Я отдаю Джиневре свой рюкзак, а сумку-колбасу несу сама. Все это нам предстоит отвезти в квартиру Стефании в Каннареджио, на севере города.

— Здесь не так красиво, — с сожалением замечает Джиневра по-английски тихим, нежным голосом. У нее хорошее произношение и верные интонации, но некоторые фразы она выстраивает неправильно.

— Очень красиво, — лаконично отвечаю я. — Рассветы удивительные. Хотя, наверное, это звучит как штамп.

— Но я не вижу тебя… э-э… так восхищенной…

— Нет, я и правда восхищена. Просто поверить не могу, что я наконец-то здесь.

— Этот район очень туристический, — пренебрежительно бросает Джиневра. — Все цены в четыре раза выше, чем для венецианцев. Даже для остальные итальянские туристы. Когда я покупаю, надо следить, чтобы продавцы слышать мой венецианский акцент. Тогда они делают вид, что окажут тебе особую услугу, и ты не должна никому сказать про скидку… Мы можем ехать на вапоретто — водном автобусе, — а можем сделать прогулку, что ты предпочтешь?

— Давай пройдемся пешком. Я не устала.

Что вокруг меня? Множество молодых людей (ни одного прыщавого!), большие плоские здания из камня, узкие улочки, легкие пологие мосты, мрамор, плиты мостовой, колыхание сверкающей воды и повсюду сладковато-соленый запах.

— Давай свернем право… направо. Все это очень венецианское, — произносит Джиневра, пока мы идем. Она ведет меня прочь от большого белого моста, на котором толпится народ. — В Венеции нужно знать второстепенные улицы, улицы с изнанки, иначе… тут слишком много людей.

Мы сворачиваем и попадаем в темноватый узкий проулок, а через него — на маленькую безлюдную площадь, со всех сторон окруженную тихими коричневыми домами. Пересекаем ее и продолжаем путь по другому проходу.

— Стефания живет в одном из самых красивых дворцов в Венеции, на Канале Гранде, — говорит Джиневра. — Ниже этажом живут ее родители, а рядом брат ее матери — ее дядя.

— Мне нравится такая система — жить большой семьей.

— Да, в такой ситуации, если захочешь, можешь побыть в уединении, а если нет, будешь иметь компанию.

Родителей Стефании зовут Лукреция Риттер и Грегорио Бароне. Я встречалась с ними в Лондоне раза два, оба чрезвычайно элегантны. Лукреция — профессор-политолог (сейчас она на конференции в Турине), Грегорио преподает историю медицины.

Разговаривая, мы добираемся до маленькой прохладной площади, которую обрамляют дома строгого серого цвета, в тон каменным плитам под ногами. Парадные двери забраны решетками, латунные звонки и латунные таблички с выгравированными на них фамилиями — видно, семьи живут здесь подолгу. Джиневра пропускает меня вперед, мы входим и делаем короткую передышку перед восхождением по мраморной лестнице. Нижний этаж, расположенный на уровне воды в канале (ее присутствие ощущается, вода поблескивает за стеклянными дверями по другую сторону вестибюля), не освещен, в нем что-то вроде кладовки.

Вестибюль слепит белизной, мраморные ступени высоки и круты. Минуем две белые двери, которые открываются с трудом — так они тяжелы, и поднимаемся выше, на просторную площадку с застекленной крышей. Отпираем дубовые двери, они вдвое выше и шире обычных, и я вижу жилище Стефании: огромное, просторное, по всем стенам окна со ставнями, терракотовые полы, тут и там дорогая мебель, но ее немного — все массивное, основательное, отменное.

— А Стефания-то богачка… — Я ошеломлена и говорю напрямик.

— Она скромная женщина, — с улыбкой отвечает Джиневра. — Видела бы ты мебель, которая у них в… хранилище… Верхней комнате? На чердаке. Каждый предмет старинный.

— Сколько же стоит купить здесь приличное жилье? — спрашиваю я, озираясь.

— Самое малое — около четырехсот тысяч евро, а потом ты еще платишь, чтобы делать реставрацию. Венеция — один из самых дорогих городов в Италии. Реставрация стоит дорого, потому что можно приглашать только венецианцев, которые понимают эти здания.

Джиневра проводит меня в гостиную, здесь уже другая обстановка — белая кушетка, маленький письменный стол, уродливое красное кресло и полки, забитые книгами по философии и теории кино.

— Теперь я покажу самый красивый… взгляд… вид… — говорит Джиневра.

— Вид?

— Да, самый красивый вид. Сейчас мы открываем… откроем ставни…

Так мы и поступаем, и я, вдруг обессилев, буквально выпадаю из окна. Вот он, Канал Гранде, Большой канал, таким он впервые открывается передо мной: плавная дуга, подсвеченная серебристо-голубоватым млечным светом, проникающим сквозь мерцающую дымчато-синюю воду, с ломтиками бледно-розовых, темно-желтых и палевых дворцов на той стороне, с украшенной статуями церковью Сан-Эустакио — на головах у святых сидят чайки.

— Отец Стефании велел мне заказать места в ресторане на вечер для нас троих. Или ты хочешь отдохнуть? — спрашивает Джиневра.

— Нет, я с радостью поужинаю — как раз этого-то мне и хочется. Только… Мне неловко, что тебе приходится со мной возиться. Может, я отрываю тебя от дел?

— Нет, нет. Пожалуйста. Никакого труда. И, знаешь, я только что окончила университет…

— Поздравляю!

— Спасибо. Так что сейчас я свободна.

Стоило Джиневре расслабиться, и ее английский стал почти безупречным. Вечер только начинается, и мы решаем немного прогуляться перед ужином. Наш маршрут все время меняется — то мы идем по шумным улицам, где полно магазинов и кафе, то вдруг сворачиваем в проулки, где у меня застревают плечи. Начинаю замечать первые различия: вот венецианцы, они скользят бесшумно, с почти неуловимым презрением во взглядах; вот туристы, они неловкие, натыкаются на все, робко извиняются, сжимая мятые карты, от них исходит запах беспокойства и тревоги. Особенно бросается в глаза напряженность англичан. Американцы другие — они кажутся громадными (либо оплыли от жира, либо занимаются спортом), держатся они более уверенно.