Затмение сердца - Габова Елена Васильевна - Страница 6

Мы вышли из воды и стали вытираться полотенцами – засиживаться на пляже до темноты не было никакого резона. Солнце чиркнуло по горизонту. Кучка тех же самых парней вдалеке баловалась стрельбой из пневматической винтовки. Мы уже оделись, и тут я заметила, что Лёвка озирается и щупает ветки ближайшего шиповника.

– Ты что, Лёв? Потерял что-то?

– Ты понимаешь, мне показалось, я оцарапался сильно, но не понял – как? Вроде кусты не так уж близко.

– О шиповник запросто можно поцарапаться, он же колючий.

– Да, наверное, об него. Ладно, пошли.

Лёвка потёр место пониже спины.

– Чёрт, даже не заметил. Болит, зараза.

– Сильно болит?

– Ничего, пройдёт.

– Странно…

В трамвае я кивнула на свободные места:

– Сядем?

– Ты садись, – сказал Лёва и тихонько потёр место, которое оцарапал о кустарник.

Я села и пододвинулась к окну.

– Ты тоже садись.

– Нет, я постою.

Я поняла, почему он не садится и тоже встала. Стояли у окна оба. На улице вечерело, начинали зажигаться фонари. Они зажигались не сразу, а по очереди, словно передавали друг другу невидимую эстафетную палочку.

– Как резко у вас темнеет, – заметил Лёва. Голос совсем невесёлый.

– Что, всё ещё больно? – спросила я.

– Да. И даже не знаю, почему.

– Просто они в тебя стреляли.

Лёва изумлённо уставился на меня.

– Кто? – спросил он, нахмурившись.

– Да те, с пневматикой.

– А что же ты молчала? – Лёва посмотрел на меня с возмущением.

– Слушай, я только сейчас это поняла. Я не видела, что они стреляли в тебя, но видела, что они смотрели в нашу сторону. Все. Так смотрят, когда хотят понять, попали ли в цель.

– Чёрт, наверное, так и было. У меня там круглое красное пятнышко – как от пневматической пульки.

– Если бы оцарапался, была бы царапина.

– Вот именно.

– А ты что, пошёл бы отношения выяснять?

– Не знаю.

– Хорошо, что я тебе только сейчас сказала. Пошёл бы выяснять чего доброго, а их там… много их там было.

– Ладно, – сказал Лёва, – замяли.

Настроение у него резко испортилось. Мы больше ни слова друг другу не сказали. Молча разошлись по квартирам, и за целый вечер он больше не показался на балконе.

Вечером открыла компьютер, и в файле «стихи» дописала четверостишье.

Однако, как он на меня сегодня посмотрел! Я вспомнила его взгляд, и он прожёг меня даже в воспоминании. Он так посмотрел: на меня, на Лёву и снова на меня, словно глядел на меня глазами новенького: что Капитонов нашёл в Виолетте Покровской? Что он увидел в этих зелёных узких глазах, чёрных бровях вразлёт и в пухлом чувственном рте? Ну, это я так о себе воображаю – пухлый, чувственный. Может, он вовсе и не чувственный или не кажется таким Захару Кислицину.

Я вышла на балкон и даже стул вынесла. Посидела на нём, почитала книжку, освещая страницы фонариком, ожидая, что выйдет Лёва. А звать мне его не хотелось – да ну, вот, скажет, назойливая девица. Он не вышел, наверное, здорово разочаровался в нашем классе, и вообще в нашем городе, а значит, и во мне, я ведь тоже «наш класс» и «наш город».

Листья всё так же летели с дуба, и один раз мне показалось, что под деревом прошёлся Захар. Но я знала, что это глюки, потому что мне он чудится буквально во всём, даже в ветре.

Всё началось прошлой осенью. У наших родителей дачные участки в одном проезде. Обычные деревянные дома. Это сейчас дачи строят с размахом. А наши избушки родители построили лет пятнадцать назад. Взрослые рассказывали, что большие дома на участках тогда строить просто-напросто не разрешали, а кто строил, у того рушили. Вот такая была глупость всемирного масштаба. В доме Захара ещё мансарда, там его личная комната. С балкона он плюёт в кусты малины. Ну, может, и не плюёт, не видела, но мог бы. Мы тут с ним не шибко встречаемся, все же на машинах приезжают и каждый в свою калитку – шмыг, как заяц. И уезжаем так же – из калитки в машину шмыгаем. У наших родителей машины-близнецы – КIA, и даже одного цвета – белого, наши родители ведь не бизнесмены. Мой батя работает в лесничестве, а Захаров – то ли столяр, то ли слесарь в библиотеке. В библиотеке, оказывается, не только библиотекари работают. Летом у нас каникулы. Родители утром в понедельник уезжают на работу, а ребячий народец остаётся. Меня мать-отец с удовольствием оставляют – огурцы-то кому поливать? Мои родители вообще полукрестьяне, я уже говорила: картошка у них на участке за городом, огурцы, помидоры и другая зелёная дребедень – на даче. Вот я и пашу, как мама Карло, – поливаю, дёргаю мокрицу и читаю, конечно. С Милкой Каслиной болтаем, она на соседнем участке живёт вместе с бабушкой, которой на работу не надо. Я у них и обедаю, Милкина бабуля славная, она меня прямо за руку к себе обедать приводит. С Захаром почти не общалась, он у нас шибко гордый и шибко занятой. Ходит рыбачить на речку-вонючку, не ту, в которой в городе купаемся, тут другая малюсенькая речка-быстринка, воробей её по колено вброд переходит. Но в омутах, как говорил Захар, водится рыба. Если он не рыбачил, то собирал грибы или что-то мастерил на участке, стучал молотком, колол дрова, ну, хозяин вообще образцовый. Собственноручно, без помощи отца начал строить беседку.

Изредка – не знаю, что на него нападало – тоже приходил на конечную остановку автобуса, где вечером собиралась школьная молодёжь. Ну, и мелочь школьная, вроде шестиклашек, тоже под ногами путалась. На остановке две длинные скамейки друг против друга, вот там все и тусовались. В карты дулись, в телефоны глазели, фильмы гоняли. Кто-то прямо на дороге в бадминтон играл, пропуская редкие вечерние машины, на великах катались. У Димки Метёлкина – скутер, давал ребятам километр-другой проехаться, не жадничал. Но Захару играть в карты скучно. Велика у него нет. На скутере два раза прокатился, сказал про него:

– Велик с хилым мотором, наш мопед реально круче.

Придёт изредка, поскучает-позевает, двумя фразами с парнями перекинется и уходит на свой огород молотком стучать. Или киношку по телефону гоняет, боевики со стрельбой и погонями. В конце лета так получилось, что все уехали, даже Милка со своей доброй бабушкой, а мы остались. Я увидела Захара, когда он возвращался с рыбалки: он всегда мимо нашего дома с речки проходит.

– Эй, Захарыч! Привет!

– А, это ты, Покровская. Чё не уехала? К школе пора готовится, ручки-тетрадки закупать.

– Да вот, не уехала. Что к ней готовиться? Что поймал?

– Да так. Селявок коту Филе на ужин. Чем занимаешься?

– Саван вяжу.

– Уже? Не рано?

– Да я пошутила. Какой саван? Я не собираюсь ещё умирать. А что ты вообще делаешь?

– Заготавливаю для дачи дрова.

– Ух, ты. А как это?

– Очень просто. Таскаю из леса сухостой.

– Это что – сухие брёвна, что ли?

– Точно, брёвна, Покровская, брёвна.

– Молодец. Очистка леса. Мой отец тебя бы похвалил.

– Я тоже себя хвалю. Ну, пока.

– А ты торопишься? Тебя в лесу ждёт не дождётся очередное бревно?

– Точно. Реально ждёт.

И побрёл себе, солнцем палимый. Дурак такой, даже поболтать просто так не хочет.

На следующий день зарядил дождь. Посерели заборы, перестали улыбаться чучела на грядках, жалобно зачавкала земля на проезде. Я тоскливо пережила этот день, проснулась на следующий: здрасьте, пожалуйста, – опять ливень. Всё вокруг поплыло, погода прочно испортилась, дождь залил все грядки, утопил морковку и свёклу. И я решила, что надо смываться. А как? Денег у меня на автобус не осталось. Родителей не хотелось ждать – до выходных было ещё три дня, целая пропасть. Отправилась к соседу просить взаймы наличку. У нас на дачных маршрутах всё ещё картой проезд не оплатишь. Прошлый век просто!