Три кило веселья - Гусев Валерий Борисович - Страница 7

• Предыдущая
• 7/29
• Следующая

– А меня Бирюковым звать. Запомнил? – И спросил осторожно: – А что же, Егорка, мамка твоя где?

Егорка всхлипнул:

– Нету уже мамки. И Ляльки, сестренки, тоже. Мы в одной машине ехали. В нас бомба попала.

– Ничего, Егор. – Бирюков положил ему руку на плечо. – Мы еще повоюем. Мы им за все отплатим.

Почти стемнело, когда вышли к опушке, охваченной рядами колючей проволоки на столбах. На входе, на ошкуренных еловых стволах торчала вышка с часовым и с пулеметом. Колонну загнали за проволоку; бойцов обыскивали. Один из конвоиров оттянул Егоркину рубашку, глянул за пазуху – ржаные сухари; гранату среди них он не заметил. Иначе Егорка никогда не стал бы моряком...

Навалилась звездная ночь. Пленные улеглись на голую землю, тесно прижавшись друг к другу. Кто-то вздыхал, кто-то ругался, кто-то стонал. Егорка услышал недалекий шепот, прислушался. Разговаривал Бирюков со своими товарищами.

– Бежать надо, ребята, – настаивал Бирюков. – Потом поздно будет.

– Было бы оружие, – возражал ему кто-то. – Что с голыми руками сделаешь? Перестреляют нас – и все!

– Всех не перестреляют. Нас, поди, тысяча. А их-то всего один взвод. Им и патронов-то на всех не хватит.

– Было б оружие, – опять вздохнул кто-то невидимый в темноте.

Егорка пошарил за пазухой, нащупал рубчатый кругляш гранаты.

– Дядя Бирюков, держи, – шепнул он.

– Ай да малец! Вот удружил! Все, братцы, ждем до полночи. Как рвану гранату – все в россыпь и до леса.

Егорка обрадовал пленных и сухарями.

– Ото дило, – кто-то похвалил его из темноты, – подкрепимось. Перед боем.

Между тем звезды на небе исчезли – все затянулось черными тучами. Стало холодно и сыро. Вдали, все приближаясь, погромыхивало; сверкали молнии – и не понять: то ли гроза, то ли далекий бой.

Самая большая туча неожиданно вывалилась из-за леса и обрушилась на лагерь яростным ливнем. Загремела оглушительно, засверкала близкими молниями.

– Готовсь, братва, – шепнул, перекрывая шум дождя, Бирюков.

И как только близко ударила молния, он размахнулся и швырнул гранату на вышку, где хохлился под дождем часовой.

Разрыв гранаты и удар грома слились воедино. Часовой перевалился через перильца и грохнулся на землю вместе со своим пулеметом.

Была паника, растерянность у охраны – немцам показалось, что в вышку ударила молния. Пленные рванулись – кто в ворота, кто прямо на проволоку и, разметавшись по полю, устремились в лес.

Закричала охрана, застучали автоматы.

Бирюков подхватил ручной пулемет, упавший с вышки, бросился на землю и, прижимая раненую руку к груди, открыл огонь по охране. Чтобы дать возможность людям скрыться в лесу.

Егорка упал рядом с ним, прижался к земле.

– Бежи, Егорка! – повернул к нему злое лицо Бирюков. – Шибче до лесу бежи!

– Я с вами, дяденька Бирюков.

Бирюков отбросил пустой пулемет, схватил Егорку за руку, и они тоже побежали к лесу. А сзади все грохотали выстрелы. И вокруг них свистели пули, зарывались в землю под ногами.

Лил дождь, за ноги цеплялась мокрая трава, они спотыкались о кочки, падали – но добежали до леса. Егорка было приостановился подышать, но Бирюков увлек его дальше.

Потом они долго шли одни ночным лесом, натыкаясь на деревья, продираясь через кусты, проваливаясь в налитые водой ямки. Ночь была тихая, только все время погромыхивало вдали.

– Уходит фронт, Егорка, – тяжело дыша, с горечью проговорил Бирюков. – Но ничего, мало?й, догоним.

Набрели на крохотной опушке на брошенную копну прошлогоднего сена, зарылись в него, согрелись. Егорка сунул голову Бирюкову под мышку – стало спокойно и уютно. Будто лежал он рядом с батей на сеновале, в деревне у бабушки.

– Ничего, Егорка, не горюй. Доберемся с тобой до Архангельска.

– До Мурманска, – сонно поправил Егорка.

– Ага. Доберемся, значит. Найдем твоего батю, возьмет он тебя на свой корабль...

– На подлодку, – опять поправил Егорка.

– И будешь ты с ним фашистов бить. За мамку твою, за сестренку, за все наши обиды.

Скользнула по Егоркиной щеке горячая слеза. Последняя слеза в его жизни. Никогда он больше не плакал. Ни в беде, ни в горе. Ни от боли, ни от бессильной ненависти. Только сильно сжимал зубы. А надо – и кулаки...

Лето было в самом разгаре. Но оно не радовало. Свежий запах листвы едва пробивался через гарь пожаров и сражений. Земля, по которой они шли, была разорена и исковеркана войной. Разбитая техника, свежие черные воронки от бомб и снарядов, сожженные деревни, срубленные и посеченные осколками деревья, заброшенные поля. И всюду – убитые войной люди.

Бирюков по дороге вооружился: подобрал автомат, повесил на пояс плоский штык. Сапоги где-то нашел.

Его сильно беспокоила раненая рука, особенно когда они ложились отдохнуть. Он плохо спал, стонал во сне, вскрикивал.

И идти ему было все труднее. А фронт уходил все дальше. И только глубокой ночью в окружавшей тишине они еще слышали его далекое грозное ворчание. Которое все удалялось и удалялось от них.

А они все шли и шли. Шли по дороге, прислушиваясь. И едва вдали возникал рокот моторов, ныряли в лес, затаивались. Мимо них проходили колонны грузовиков, в кузове которых ровными рядами сидели чужие солдаты в рогатых касках и громко ржали и пели чужие песни. Тянулись, лязгая и грохоча, стальные громады танков с крестами на броне. Проносились открытые штабные машины с офицерами в сопровождении мотоциклистов. Из колясок мотоциклов торчали пулеметы с дырчатыми кожухами. Иногда неспешно шли конные обозы. Иногда брели колонны пленных.

Егорке становилось страшно – такая громадная неумолимая жестокая сила ползла и захватывала страну. Она, эта сила, казалась неодолимой.

– Ничего, Егорка, – жарко шептал ему в ухо красноармеец Бирюков, поглаживая здоровой рукой ствол автомата. – Ничего... Осилим. Не враз, конечно, но свернем фашистскую шею. Вместе с рогами.

– А зачем у них рога на касках? Для страха?

– Трубочки такие, для вентиляции. Чтоб голова под каской не прела, – объяснял Бирюков. – Хорошо они, гады, подготовились. А мы вот запоздали...

Проходила колонна – и они выбирались на шоссе и шли дальше.

К вечеру, когда устраивали ночлег возле разбитого танка, Бирюков сказал:

– Надо бы, Егорий, в село наведаться, кушать-то нам с тобой больше нечего. Как стемнеет, так я пойду, а ты меня тут обожди. Стрельбу услышишь – удирай в лес подальше.

– Я с вами.

– Боишься оставаться? Оно так-то, но там опаснее. На немцев можно нарваться. Тут-то тебе спокойней будет.

– Я с вами, – упрямо повторил Егорка. – У вас рука раненая, плохо одному идти.

Небо стало совсем черным, засияли на нем летние звезды. Все затихло в лесу. Они вышли на край оврага и, крадучись, направились к селу, которое робко светило в черноте ночи дрожащими огоньками.

Было росно. Ноги у Егорки сразу промокли. Бирюков время от времени останавливался, прислушивался, вглядывался в темноту.

Они вышли на край поля. Деревня – рядом, рукой подать.

– Хальт! – вдруг разорвал тишину не то испуганный, не то злобный возглас. И вспыхнул во тьме яркий свет.

Бирюков столкнул Егорку в овраг: «Затаись!» – и, вскинув автомат, ответил на окрик короткой очередью.

Егорка скатился на дно оврага, забился в кустарник. Над ним вспыхивало, гремели выстрелы, слышались крики. Постепенно выстрелы стали удаляться. Залаяли собаки. Ударили еще выстрелы, и все стихло.

Егорка понял, что Бирюков нарочно побежал, отстреливаясь, в другую сторону – отвел от него немецких солдат.

Он вернулся к разбитому танку, свернулся в клубочек на лапнике, который они настелили, готовясь к ночлегу, и всю ночь пролежал без сна.

Он остался один... Совсем один. Раздетый, голодный, уставший. Среди страшных рогатых врагов».

– А Бирюкова убили, да? – дрожащим голосом спросил Алешка. – И вы его больше не видели?

Адмирал улыбнулся чему-то далекому. Светлому.

– А вот и нет. Мы с ним встретились после войны. Он стал моим вторым отцом. Но это уже другая история. Послевоенная.

• Предыдущая
• 7/29
• Следующая