Сердце льва - Вересов Дмитрий - Страница 12

• Предыдущая
• 12/73
• Следующая

— Яволь! — Хорст, щёлкнув каблуками, вытянулся, а в душе почему-то пожалел о недоеденном, недопитом и нетронутом на сегодняшнем пиру. — Это большая честь для меня, херр…

— Хаттль! Юрген Хаттль! — Человечек ласково кивнул и протянул узкую ладонь, оказавшуюся неожиданно крепкой. — Я отвечаю за проведение операции в целом и за вашу подготовку в частности, она будет протекать, по-видимому, в разведцентре на Шпицбергене. Кстати, может вам будет интересно знать, — он подобрал узкие, пергаментного цвета губы, испытующе взглянул на Хорста, — что ваша мать погибла от русской бомбы. Мучительно. Осколок угодил ей точно в пах, разворотил промежность, вульву и матку, раздробил кости малого таза и засел остывать в крестце. Очень символичная смерть, не правда ли, штурмфюрер?

И он вдруг громко рассмеялся, словно сказал что-то чрезвычайно забавное. Он и в самом деле был похож на хорька — свирепого и злобного. Хорька, готовящегося вломиться в курятник.

— Ребятки, милые, хорошие, не губите! — Старший преподаватель кафедры политэкономии, кандидат экономических наук Твердохлеб, курирующий по линии парткома университетскую самодеятельность, умоляюще сложил руки. — Смените пластинку. Ну ты смотри, как народ разошёлся, ёлку чуть не повалили. Добром прошу, по-человечески. Ну поплавнее чего, потише. И по-русски, для души. А Глотов-то ваш где? Что-то не вижу.

Где-где, с очередной студенткой куда-нибудь в аудиторию забился, успел уже небось навешать лапши, теперь вот имеет во все дыры.

— Потише, ребята, того, потише. Володя, пожалуйста, русского, народного… — Кэн Твердохлеб с надеждой посмотрел на проректорского сына Будина, перевёл взгляд на уже хлебнувшего Левушку, вздрогнул, пошатнулся и не очень-то твёрдо принялся спускаться со сцены — тоже, видно, принял для поднятия настроения.

Дело происходило под Новый год в актовом зале географического факультета. Уже были сказаны все добрые речи, ректорские пожелания и деканские напутствия, и студенческая братия отдыхала от трудов праведных, предаваясь неудержимому веселью. Танцуют все! После «Гуд голли мисс Молли», «Бэк ин зе Юэсэса» и «Ё мазер шуд ноу» благодарная аудитория разошлась не на шутку, а когда Левушка энд компани «эх ухнули» «Инту зэ фаер», неистовые студиозы встали на роги и принялись водить хороводы вокруг ели, чудом не повалив её и не устроив пожар. Пол ходил ходуном, стекла дрожали в рамах, классики коммунизма со стен неодобрительно косились на гульбище.

— Ладно, парни, сбацаем чего-нибудь нейтральное. — Левушка самодовольно глянул на волнующуюся в предвкушении толпу, сделал незаметный знак, чтобы Будину вырубили гитару и, шмыгнув носом, подмигнул Тимофею: — Давай этот твой, «Портрет Пикассо». Партия просит.

От него умопомрачительно несло псом, козлом и нестиранными носками. Впрочем, не он один, весь ансамбль «Эх, ухнем» смердел, куда там бурлакам. Папа Будин постарался, уважил просьбу сынка — достал меховые шмотки, один в один, как у битлов в «Мэджикл мистери тур»: телогреи, набрюшники, чуни, колпаки. Единый стиль, едрена мать, сценический имидж. На вате, с натуральной опушкой, а в зале-то жарища, Ташкент. Зато и на сцене теперь вонища, не продохнуть, сразу чувствуется, что все прекрасное рождается в муках.

— А нам, татарам, все равно. — Тимофей рукавом ватника вытер пот со лба, квакнул пару раз, проверяя педаль.

Настроен он был, несмотря на праздник, мрачно — вспотел как мышь и личная жизнь конкретно дала трещину. Цвета вареной сгущёнки. И виной тому была Ритуля Толмачёва, бойкая Тимофеева докурсница. Ещё на сельхозработах, куда с ходу загнали новоиспечённых студиозов, она положила бесстыжий карий глаз на ладного Тимофея и, не откладывая в долгий ящик, с завидной сноровкой лишила его невинности прямо в борозде под завистливое фырканье Ласточки, кроткой и пожилой колхозной кобылы. Роман продолжился в городе и отличался как физической приятностью, так и эмоциональной необременительностью. Ритуля оказалась партнёршей грамотной, не загружала избранника лишними проблемами — в частности, несмотря на свойственную им обоим нелюбовь к изобретению мсье Кондома, ухитрилась ни разу не «залететь». Целую вечность — год и три месяца! — жил Тимофей обласканным любовником и давно уже считал это состояние чем-то само собой разумеющимся. Но… Ритуля, подлая изменщица, вдруг взяла и выскочила замуж. Уже с неделю как отчалила с каким-то лейтенантом. Захотелось ей, видите ли, семейной жизни. Даже не объяснилась по-человечески, только-то и сказала на прощание: «Прости, так надо!» Кому надо? Лейтенанту? Ну и дура!

Настроив швеллер, Тимофей кивнул Левушке, тот палочками задал ритм, и песня грянула — забойно, мощно, корёжа и будоража волнующуюся толпу.

Доиграли путём, перевели дыхание и с ходу заделали «Мясоедовскую», знай наших. И пошло-поехало — «Дядя Ваня с тётей Груней», «Девочка Надя», «А как на Дерибасовской», «Семь-сорок», «Хайм, добрый Хайм». Как и было заказано, фольклор, родные напевы. Оц-тоц-перевертоц, бабушка здорова!

Наконец красный, как в бане у дяди Вани, Левушка выбил на барабанах «Вперёд, ура, в атаку» и с чувством объяснил в микрофон:

— Ша! Рука бойцов колоть устала! Тайм-аут минут на двадцать. Перерыв.

Девочка Надя, а чего тебе надо… Народ рванулся кто в буфет, кто покурить, кто просто тяпнуть из горла, девушки образовали длинную очередь в туалет, музыканты же подались на отдых, в маленькую комнатку за кулисами.

— На, папе передай! — С остервенением Левушка стянул зловонные пимы, швырнул их Володе Будину и с наслаждением пошевелил пальцами ног. — Пусть носит, музыкантские.

Ухмыльнулся, сбросил ватник и, оставляя на полу влажные следы, вытащил из заначки бутылку портвешка.

— Гуадеамус, бля, игитур, ювенус дум, сука, сумус. Ну, вздрогнули, что ли!

Однако же пустить бутылочку по кругу не пришлось. На сцене послышались шаги, дверь без церемоний открылась, и в каморку пожаловало начальство в лице кэн Твердохлеба.

— Что, отдыхаем, ребятки? А Глотов все ещё не появлялся?

Не один пришёл, привёл с собой рыжеволосую, сразу видно, весьма самоуверенную девицу. Ещё бы, все при ней — фигуристая, с фэйсом, с ногами, на каждую буферину можно по бутылке водки поставить. Очень аппетитная девица, а уж прикинута-то, отпад, Барбара Брыльска в сортире удавилась.

— Здравствуйте, товарищи музыканты, — сказала она с улыбкой, изящно покрутила носом и остановила взгляд на нижних конечностях Левушки. — Лева, ну и амбре тут у вас. Очень смахивает на запах буржуазного разложения.

Потом она повернулась к Тимофею, и её зеленые, под густейшими ресницами глаза потеплели.

— Здорово у тебя получается, про портрет-то Пикассо. Знаешь, есть такое место под Ленинградом, Белогорка, так там в клубе тоже все про него поют. Как услышала сегодня, сразу лето вспомнила, дачу, пение соловьёв. На душе теплее стало.

Даже сквозь пелену зловония до Тимофея доносился аромат её духов, горьковатый, ни на что не похожий.

— Белогорка? Как же, как же. — Он хотел было наладить приватный разговор с прекрасной незнакомкой, но парткомовец Твердохлеб распорядился:

— Появится Глотов, пусть меня найдёт. И с перерывом, ребятки, не тяните, пусть уж лучше пляшут, чем по коридорам-то шататься. Ну что, Леночка, пойдёмте на воздух, а то здесь атмосфера специфическая. — Хмыкнул, косо посмотрел на Левушку и картаво сострил: — Здесь русский дух, здесь Русью пахнет!

Паскудная шпилька со свистом пролетела мимо цели. Левушка лишь нагло оскалил кривые зубы, зато в углу пунцово покраснел проректорский сынуля Будин. Ох, старший преподаватель, старший преподаватель, теперь не скоро станешь доцентом….

Впрочем, на Левушке прокалывались зубры покруче худосочного Твердохлеба. Чернокудрый, смуглый, носатый, а уж имя-фамилия, что твой индийский боевик — Лев Напал. При всем при том по национальности был Левушка чистокровным ассирийцем-айсором и нисколько не переживал, что его сплошь и рядом принимают за еврея. Привык, знаете ли, а кому надо — разберутся. И действительно, характерная внешность ничуть не помешала Левушке преспокойно обучаться на журфаке, самом закрытом, после юридического, факультете.

• Предыдущая
• 12/73
• Следующая