"Фантастика 2023-181". Компиляция. Книги 1-19 (СИ) - Гинзбург Мария - Страница 88

Человек глядел на Дженнака и закованных в доспехи одиссарцев с опаской, но без страха; казалось, понимал, что встретился не с дикарями и жизни его ничего не грозит. Сообразив, что перед ним вождь, он пал на колени, склонился, стукнув лбом в сухую выжженную землю, и заговорил. Певучая и мелодичная речь, отметил Дженнак, похожая скорей на одиссарский, чем на резкий щелкающий кейтаб.

Он вытянул шест с блестящими сине-зелено-золотыми перьями кецаля и коснулся ею склоненной черноволосой головы. Человек догадался, что подают ему знак мира: прижав ладони к груди, несколько раз произнес — «Та-Кеми! Та-Кеми!» — потом вскочил и начал жестикулировать, простирая руки то к страшным горбатым тварям, то к гостевому дому, то к реке и рощам на другом берегу, то к солнцу.

Подошел Итарра, проверявший с несколькими воинами три больших хогана, поглядел, как незнакомец, выпячивая губы, изображает чернокожих, как машет руками на своих животных, будто забрасывая им на спины вьюки, и сказал:

Это купец, милостивый господин. Может, он сам добрался сюда, а может, его захватили в плен… Но убытка он не потерпел: в хогане лежат шесть больших тюков, по два на каждого горбатого зверя, никем не тронутые. Я думаю, он пришел не один, а с черными слугами и погонщиками, а они сбежали — наверняка сбежали, как и все остальные в этом селении.

— Что же сам он не сбежал? — спросил Дженнак с усмешкой. — Как думаешь, таркол?

Итарра повел плечами в шипастом железном наплечнике:

— Купец, мой господин… Жалко своего добра…

— И в той, и в этой половине мира купцы одинаковы, — добавил Саон. — Удавятся, а тюков своих не бросят. Интересно, что в них? И откуда он прибыл к дикарям?

Несколько вздохов Дженнак размышлял, поглядывая то на черноволосого незнакомца, то на его жутких зверей, равнодушно двигавших челюстями. Потом распорядился:

— Пусть воины вытащат тюки и погрузят на этих горбатых тапиров. Заберем его с собой — и его, и зверей; жрецы с ним договорятся. Раз он из торговых людей, то должен знать окрестные земли и воды, а такой человек будет нам полезен. Гораздо полезнее черных метателей дротиков.

Воины потащили из дома имущество меднокожего купца, и тот снова заговорил — быстро, возбужденно. На сей раз Дженнак не сумел его успокоить — меднокожий тянул руки к солнцу, в отчаянии заламывал их, то ли взывая к богам, то ли моля о милости, то ли проклиная. Похоже, опасность, грозившая товарам, лишила его разума — он не понимал миролюбивых жестов Дженнака, ясных, казалось бы, и младенцу.

Грхаб поглядел на него и хмыкнул:

— Давай-ка, балам, я ему объясню. Меня он поймет… Поймет, клянусь Хардаром!

И с этими словами сеннамит шагнул к купцу, грозно оскалился, а затем покачал у его носа огромным кулаком. Меднокожий смолк, будто певчая птица, которой разом скрутили голову, — видно, и впрямь обо всем догадался, все понял и решил, что мышь ягуару не противник. Бросив опасливый взгляд на Грхаба и согласно кивнув, он направился к воинам, таскавшим тюки, и жестами стал пояснять им, как следует подвесить груз и как полагается затянуть упряжь. Его горбатые твари стояли неподвижно, с прежним высокомерным равнодушием пережевывая жвачку.

Прав наставник, промелькнуло у Дженнака в голове; язык силы понятней людям, чем знаки мира. Он обернулся к Саону и велел покидать селение.

Наступил День Кошки — седьмой, считая с того времени, как флот достиг Земель Восхода.

Дженнак пробудился на рассвете, в лагере, выстроенном между рекой и морским берегом; сны его померкли и рассеялись, изгнанные звуками гимна, что пели на два голоса Чолла Чантар и Цина Очу, арсоланский жрец. Он долго лежал с закрытыми глазами, прислушиваясь к Песнопению, к мелодичному звонкому голосу Чоллы и рокочущему басу жреца; наконец гимн отзвучал, и веки его приподнялись. Но сам он оставался неподвижным: глядел в низкий бревенчатый потолок хогана, вспоминал, размышлял, забыв о только что слышанной песне, о храпевшем рядом Грхабе, о Чоч-Сидри и Синтачи, лекаре с «Сирима», спавших в пяти шагах, за наскоро поставленной плетеной перегородкой.

Зачем он отправился в это плавание? Чтобы соединить две половины мира, разорванные океанами? Так он сказал Саону, но в этом заключалась лишь часть правды. Ибо отправился он не только по собственному желанию, влекомый любопытством к новым местам, к еще не виданному, не познанному, незнакомому, но также и выполняя приказ сагамора. И другая часть правды состояла в том, что его отправили.

Почему?

Отец не сказал ни слова, и Унгир-Брен, старый учитель, тоже был не слишком разговорчив. Лишь помянул, что не останется младший родич без поддержки и доброго совета, ибо рядом с ним будет Чоч-Сидри, человек разумный и знающий, коему можно довериться во всем. Это не являлось преувеличением: Сидри и в самом деле был умен не по летам, и временами, беседуя с ним, Дженнак будто чувствовал руку Унгир-Брена на своем плече. Они были так похожи!

Но все-таки Чоч-Сидри — не Унгир-Брен. Хотя бы потому, что старого аххаля Дженнак знал со дня рождения и доверял ему, как отцу; ну, а Чоч-Сидри… С Чоч-Сидри он встретился всего лишь четыре месяца назад, в День Ясеня, после Круга Власти, когда впервые надел убор наследника. Если знаешь человека так недолго, можно ли доверить ему сокровенное? Посоветоваться, отчего великое деяние, поход в легендарные земли Риканны, возглавил он, юный Дженнак, а не многоопытный Джакарра? Какой в том смысл и какая цель?

Сейчас все прежние домыслы и догадки на сей счет казались Дженнаку наивными, не стоящими пустой ореховой скорлупы. Если бы одна из наложниц великого ахау ждала дитя, слухи об этом разлетелись всюду как на крыльях сокола… Если бы отец пожелал сочетать его с Чоллой, то так бы и свершилось, и Дочь Солнца прибыла бы в Одиссар прямым путем, из Лимучати в Хайан, не заглядывая по дороге на другую сторону Бескрайних Вод… Если бы в наследники прочили Джиллора, то и об этом было бы сказано без обиняков. Разумеется, обычай предписывал передавать власть в руки младшего сына, но так случалось не всегда: если возраст младших потомков разнился на десять-двадцать лет, то сагамором вождями Кланов мог быть избран достойнейший.

Выходило, что все эти причины существенной роли не играли, а значит, оставалось одно: поход был искусом, испытанием. Такой вывод представлялся Дженнаку самым разумным, но сразу же порождал новые вопросы, подменявшие старый. Почему его испытывают столь сурово? В поединке совершеннолетия он доказал свою силу, отвоевал право на жизнь; теперь ему предстояло созреть и набраться мудрости. Три года или четыре — а может, десять — он мог бы заниматься мирными делами, строить крепости на границах, возводить города, править каким-нибудь Очагом, скажем, Земледельцев или Рыбаков, либо вершить дела в завоеванных землях, на правом берегу Отца Вод, в северных приморских городах или на границе с Коатлем… Но его бросили в Фирату, под тасситские стрелы, а потом — сюда, за грань обитаемых земель, в просторы Бескрайних Вод… И у него отняли Вианну! Его чакчан, его любимую, его радость!

Почему? Что ведет его, что направляет — воля людей или богов? Или судьба, которой не повелевают ни те, ни другие?

Чем больше Дженнак думал над этим, тем ясней ощущал власть неких обстоятельств, связанных не с людьми и богами, а единственно с ним самим, с его предназначением, с дорогой его жизни. Сейчас она представлялась Дженнаку чередой долгих лет, лестницей, ведущей на холм зрелости; конец ее тонул в тумане, ибо там, как и всех смертных, его поджидали ведущие в Чак Мооль врата. Но что с того? Время черных перьев казалось далеким, будто звезда Гедар, и сейчас он хотел знать о тайне, которую скрывали от него. В чем она? И в чем смысл искуса? Почему его испытывают с такой строгостью? Мудрость гласит: не испробовавший огня, жажды и жалящей стали не сумеет оценить покой — и мудрость эта истинна. Но смерть любимых и близких страшнее жажды и огня, мучительней боли от ран; то жесточайшее из испытаний, каким подвергают лишь избранных.