Полибий и его герои - Бобровникова Татьяна Андреевна - Страница 23

Тит был слишком тщеславен, чтобы воспротивиться этой неслыханной почести. Он не только допускал, чтобы его величали божеством, но даже сам начал так называть себя. По греческому обычаю, он посвятил в Дельфы оружие и золотой венок со следующими надписями:

Тит, как видим, написал обращение к богам в форме изящных греческих дистихов и без ложной скромности именовал себя «великим Энеадом» и «божественным Титом».

Эффектное театральное представление, разыгранное на Истмийском стадионе, было с начала до конца придумано Титом. Он даже выдержал бой с римскими уполномоченными, которые присланы были для того, чтобы утвердить мир. Не то чтобы они не хотели свободы эллинов. Напротив. Но они резонно говорили, что Греции угрожает царь Селевкидов Антиох. Можно ли в таких условиях обнажать важнейшие крепости, не значит ли это отдать страну в его руки? Поэтому они хотели временно удержать римские гарнизоны в Акрокоринфе, Деметриаде и Халкиде. Но Квинктий и слышать об этом не хотел.

Тит был удивительный человек. То был трезвый политик. Уж трезвее не придумаешь. Но как ни странно, голова его была полна самых романтических мечтаний и грез о свободе Эллады. Она была страной его мечты. Он обожал ее, если не с детства, то, во всяком случае, с ранней юности. Имя освободителя Эллады была ему дороже всего на свете (Plut. Flam. 12). Рядом с ним в его глазах меркла и казалась ничтожной слава победителя Македонии, сокрушившего неодолимую македонскую фалангу. Как страстно хотел он добиться командования в Греции! А потом готов был душу прозакладывать, только бы не уступить войну в Элладе соперникам. Как он боялся, что Грецию освободит его преемник! Нет, это должен был сделать он или никто. И Тит «в пространных речах и многообразными доводами» убеждал уполномоченных освободить не медля всю Грецию и доказать целому миру, что «римляне совершили этот поход не ради собственной корысти, но для освобождения эллинов» (Polyb. XVIII, 45, 8–9).

Сейчас радость и восторг Тита были, пожалуй, не меньше, чем у эллинов, только выражались не так бурно. Он так вдохновенно, с такой гордостью говорил о великой миссии Рима — освобождать эллинов (Liv. XXXIV, 31). Он мечтал теперь о свободе и для малоазийских греков. Во время переговоров послы Антиоха заявили, что эллинские города Малой Азии — наследственная вотчина царя. Они имели неосторожность заметить, что честь и справедливость требует сохранить за ним эти владения. Тит немедленно подхватил:

— Если уж мы задумались о благородстве, а первому в мире народу и такому великому царю подобает думать только об этом или главным образом об этом, то что же благороднее: желать, чтобы все греческие города, где бы они не находились, были свободными или чтобы они стали рабами и данниками? Если Антиох считает подвигом… снова поработить их… римский народ считает делом своей чести и верности никогда не покидать взятой на себя защиты свободы греков… Ибо колонии выведены были в Эолиду и Ионию не для того, чтобы быть в рабстве у царей, а для распространения древнейшего народа по лицу земли[20] (Liv. XXXIV, 58).

Итак, все эллины, и азиатские и европейские, должны были быть свободными и жить по своим законам. Соответственно Филипп должен был вывести свои гарнизоны из захваченных им азиатских городов. Немедленно один из уполномоченных отправился в Баргилии, где некогда зимовал Филипп, и объявил им свободу; другой отправился на Фасос, некогда так вероломно захваченный Филиппом, к городам Фракии и Абидосу (Polyb. XVIII, 48).

Казалось, после Истмийских игр Тит мог бы вернуться домой. Но он не мог уехать, не искоренив «страшное зло, скрывавшееся в недрах Греции» (Liv. XXXIII, 44). Гнездилось это зло в Спарте.

Мы оставили Лакедемон после того, как царь-реформатор Клеомен бежал и город вынужден был открыть ворота македонцам. Существует мнение, что Клеомен роковым образом не понимал характера своей эпохи, что он смотрел в прошлое и держался за давно отживший строй Ликурга^{13}. В этом смысл его трагедии и причина гибели. По-моему, это заблуждение. Клеомен обладал здравым, трезвым умом. Его даже можно назвать гениальным политиком. И вовсе он не смотрел в прошлое, напротив, он смело порвал со всем веками освященным прошлым Спарты. Он упразднил и власть двух царей, и эфорат, и герусию, т. е. камня на камне не оставил от прежнего строя Спарты. А вместо того установил военную диктатуру. Опирался он при этом на сильную армию наемников и социальную революцию с лозунгами: кассация долгов и передел земли. Этим идеям суждено было в Спарте великое будущее.

С того дня, когда Клеомен бежал, Спарта была в состоянии смут и гражданской резни. Революция, раз вспыхнув, не могла потухнуть. «Все требовали себе равного положения в государстве» (Polyb. IV, 22, 4). Во время торжественного богослужения друзья Клеомена зарезали эфоров у самого алтаря Афины Меднодомной, алтаря, дававшего неприкосновенность даже приговоренным к смерти убийцам. Смуты еще усиливались оттого, что спартанцы упорно не желали восстановить царскую власть и ждали Клеомена. Только узнав о его смерти, они согласились выбрать царей. На престол, по обычаю, посадили двух царей. Один был законный наследник, зато второй, Ликург, получил власть необычным способом. Дело в том, что цари Спарты считались потомками Геракла. В жилах их текла священная кровь. Даже враги, встретясь со спартанским царем на поле боя, боялись пролить его кровь. Эфоры строго следили, чтобы династия не прерывалась, ибо в случае пресечения рода нельзя было выбрать нового царя. Ликург не был царской крови, но он дал новым эфорам по таланту и, как ядовито замечает Полибий, совсем по дешевке «попал в потомки Геракла и цари». Но за это безумие, продолжает он, поплатились не дети детей их, как обычно говориться в древних сказаниях, но они сами (IV, 35). Вскоре некий Хилон задумал новый переворот и с группой заговорщиков перерезал эфоров за обедом (IV, 81).

Так продолжалось, пока власть не захватили тираны, установившие военную диктатуру. Первым был Маханид. Он вновь поднял могущество Спарты и долго наводил страх на ахейцев. В конце концов он был ими разбит и пал в битве. Но легче от этого не стало, так как тираном вскоре стал знаменитый Набис. Это была во всех отношениях выдающаяся личность. «Тиран лакедемонян Набис, — рассказывает Полибий, — вконец истребил противников своей власти в Спарте, изгнал граждан, выдававшихся богатством… а имущество их и жен роздал… своим наемникам. Это были: убийцы, грабители, воры, обманщики. Вообще Набис старался отовсюду собрать вокруг себя людей, для которых родина была закрыта подлыми и преступными деяниями. Объявивши себя вождем и царем таких людей, обративши их в своих оруженосцев и телохранителей, Набис… рассчитывал… надолго утвердить свою власть». Таким образом, Набис пошел дальше всех своих предшественников. Он не только поделил имущество, но обобществил жен.