Серебряный город мечты (СИ) - Рауэр Регина - Страница 99

— Не выкинула.

— Нет.

— Тогда возьмешь, в комплект? — Дим интересуется севшим голосом, будто взволнованным, будто боится или переживает.

— Что? — я спрашиваю удивленно.

Смотрю, как он отстраняется, чтобы через край ванны перевеситься, дотянуться до брюк, из кармана которых чёрный футляр вытряхивается.

Протягивается мне.

— Я купил в Кутна-Горе, в лавке старого антиквара. Он уверял, что браслет был сделан ещё по эскизам его прадеда. Правда, на этот раз серебро.

Да.

Две серебряные саламандры, смотрящие друг на друга. Саламандры, которые с огнем связаны, которые на нашем гербе изображались, были на перстни-печатки бабички. И теперь у меня есть собственные саламандры.

Я протягиваю руку, чтобы Дим помог.

Надел.

— Flagror non Consumor, — я проговариваю, переводя взгляд с них на Дима, перевожу и объясняю. — Горю, но не сгораю. Девиз панов из Рожмильта. Ты чего… так…

— Ничего, — Дим, покачнув головой, сгребает меня в охапку.

Целует.

И, правда, ничего…

Лето 1565

Гора Кутна, Чешское королевство

Записи Альжбеты из рода Рудгардов

Февраль 18-го числа

Церковь учит нас добродетели целомудрия и говорит Она нам: «Не прелюбодействуй», ибо владеет раб Божий страстями своими, оставаясь чистым и в деяниях, и в помыслах, и в желаниях своих. Нельзя нарушать одну из данных нам заповедей. Нельзя забывать слова Матфея, что если правый глаз твой соблазняет тебя, то вырви его и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну.

Нельзя, нельзя, нельзя…

Вот только мне не нужно видеть Владислава, чтоб чувствовать его, знать, когда он улыбается или хмурится, когда смотрит на меня или заходит в комнаты. Можно ослепить меня на оба глаза, можно лишить слуха и чувства запаха, но даже тогда, без них, я буду ощущать Владислава, его взгляд на мне, я буду узнавать его из тысячи, из всех людей. Необъяснимое, неподдающееся моему пониманию и контролю чувство, от которого столь сложно и мучительно помнить о добродетели, долге и геенне огненной, что разверзнется под ногами моими. Я забываю о его жене, о скором приезде Яричей, о законах божьих. Я забываю обо всём, не могу противиться, избавиться от недопустимых мыслей, непозволительных желаний. Он — мой смертный грех, моя кара, которая настигла меня ещё на земле. Уже сейчас меня предают невидимому огню, что раз за разом всё сильнее разгорается внутри меня при приближении Владислава. Мне нет ни спасения, ни искупления.

Февраль 21-го числа

Владислав покинет нас в первые дни бржезени[1]. Он сообщил об этом во время вечерней трапезы. Его ждут дома дела, жена и дети, которые не видели его более двух лет. Поднимая винный кубок и смотря на меня, пан Владислав выразил надежду, что после визита панов из Яричей я порадую его в письме известиями о скорой свадьбе, на которую он будет иметь удовольствие прибыть по осени. Удовольствие это, судя по тому, как чуждо и холодно прозвучал обычно насмешливый голос и сверкнули глаза, окажется весьма сомнительным. Во всяком случае, мне бы хотелось в это верить.

Февраль 26-го числа

Мой глупый разум, моя безрассудность, которая раннее, казалось, мне была не присуща… что я натворила? Что мы сотворили? Почему даже сейчас, на утро, во мне нет раскаянья и страха пред небесной карой? Неужели права была Инеш, сказавшая, что я становлюсь нечестивым отродьем дьявола? Должно быть, да. Повторись всё вновь, я бы ничего не поменяла. Я бы так же пошла за оставленной в кабинете книгой и я бы так же остановилась на домашней лестнице, в шаге от Владислава. Я бы не сбежала, даже памятуя все правила приличия и законы божьи, по которым стоять столь близко с мужчиной было никак нельзя. Мы же стояли, мы смотрели друг на друга до того долго, что свеча, освещавшая наши лица, уменьшилась почти на половину, мы молчали. Мне не узнать, о чём думал он, но, видит Бог, я пыталась, я искала слова, чтобы пожелать доброй ночи, и силы, чтобы уйти. Мне следовало уйти, я должна была уйти, поскольку он женат, а мой долг — стать женой достопочтенному пану. Я говорила себе это, повторяла раз за разом про себя, зацепляясь за эти две мысли, как за самый последний и возможный мой оплот, который, однако, не стал спасением. Он рухнул, когда Владислав, сделав последний, разделяющий нас, шаг, приблизился и моих губ коснулся.

Февраль 28-го числа

Я не сожалею. Ни на мгновение, ни на один удар сердца в мою душу не прокралось сомнений и сожалений. Меня предадут анафеме, привяжут к позорному столбу и забросают камнями, ежели кому-либо станет известно о нас, но даже тогда я не отрекусь от слов своих и не стану каяться. Три ночи моего греха, три ночи моего счастья. Я смеялась и прятала этот смех на плече Владислава, когда он уносил меня в свои комнаты. Я объясняла, сидя на столе, алгебраические задачи в тот вечер, когда он заинтересовался моими забытыми расчетами. Я изучала… я знаю теперь все шрамы на его теле.

Этой ночью Владислав сказал, что заберет меня, мы сбежим, уедем далеко-далеко… Мы отправимся на родину исполинских слонов (он видел одного такого в Вене![2]) или в Новый свет, где широки каменные дороги к диковинным храмам язычников и их дворцам из золота, а может, мы вернемся в холодную Московию, где имеются друзья, что не откажут в помощи. У Владислава есть золото, мы сможем уплыть туда, куда захотим. Он рассказывал, какой у нас будет дом и моя обсерватория, если на имение таковой у меня возникнет желание. Я сочиняла, как стану встречать его, когда он будет приходить домой. Мы вместе придумывали нашу жизнь, наше будущее, в которое мне так хочется поверить, но… как же сложно это сделать! Дурные предчувствия, коими я не смею делиться и с ним, не оставляют меня. Каждый день и час я гоню прочь свернувшуюся под самым сердцем тревогу, я отказываюсь поддаваться страхам и вымыслам. Я буду верить, что Владислав, дабы покончить с делами и объясниться с женой, оставляет меня в последний раз, а после мы уже не расстанемся. Я буду верить, что все зловещие предзнаменования ошибочны. Я буду верить в наше будущее.

P.S. В Пепельную среду этого лета мне следовало обсыпаться пеплом с головы до ног, утонуть в нём, а не только припорошить по обыкновению волосы. Впрочем, и тогда мои грехи остались бы со мной, мне бы не отпустили прощение. Мной не владеет раскаянье, я готова запятнать вечным позором наш род, я согласна до конца дней своих жить в самом большом грехе с человеком, который перед людьми и Богом останется чужим мужем. Я решила это, и да простит меня когда-нибудь матушка…

Март 16-го числа

Вместо счёта талеров и иных монет, используемых в делах хозяйственных и так любимых паном Анджеем, я отныне прилежно считаю дни. Два месяца весны, три лета и ещё два осени. Как много дней, если в цифрах! В нашу последнюю ночь Владислав снял свой крест, что покачивался до этого пред моими глазами и ловился губами. Он надел его на меня. «Я знаю, что ныне мы стали отступниками, но я верю, что и теперь Он защитит тебя», — произнеся эти слова, Владислав улыбнулся. Он прижал меня к себе, пожалуй, впервые для того, чтобы я не увидела его лица. Я уверена, что в тот миг в его глазах читалась та же тревога, что слышалась и в голосе, пусть он и пытался говорить невозмутимо и с уже такой привычной едва уловимой насмешливостью.

Именно с этой насмешливостью мне сказали не думать из-за того, что отправленный пупетье заказ не пришел до его, Владислава, отъезда. «Дождись меня, Бет. Я вернусь, и ты, подарив свою куклу, раскроешь её секрет», — уже стоя у кареты, он поцеловал мою руку, удержал мои пальцы в своих дольше положенного, и уж совсем непозволительным жестом Владислав коснулся, стирая слёзы, моей щеки. Его слова совпали с птичьим граем, что раздался неожиданно, прозвучал над нашими головами злым смехом, словно опроверг обещание встречи. Нет! Сжимая до отпечатка на ладони его крест, я отказываюсь и на мгновение допустить подобное.