Серебряный город мечты (СИ) - Рауэр Регина - Страница 89

— Ты с этим… здесь… — он говорит рвано.

Взбешенно.

Наклоняется.

И это не поцелуй.

Так не целуют, так… наказывают. Клеймят, ставя тавро. Объясняют без слов, кто кому принадлежит, пусть равноправие, свобода, а заодно братство и закреплены во всех законах и конвенциях, провозглашены со времен Французской революции.

И я сама впиваюсь, хватаюсь, сжимая до побелевших костяшек, отвороты его куртки.

Выплёскивается злость.

Обида.

Все эмоции, что внутри больше не помещаются, вырываются, становясь укусами. Они же до крови, до боли, от которой голову кружит.

Заводит.

Ведь с ним можно по-всякому.

— Почему ты тогда ушла?

— А ты?

— Почему ты улетела в свою Прагу? — Дим повторяет, спрашивает громче, требует, и дышит он тяжело, прерывисто, как и я, будто марафонский забег мы сдали. — Я проснулся, а ты исчезла. Упорхнула, когда получила, что хотела, да? Развлеклась?

— Я…

Я теряюсь.

Моргаю и кровь, что его, слизываю.

— Ты, — он усмехается болезненно, криво, утирает ребром ладони губы, не держит больше, и назад я неловко пячусь, покачиваюсь. — Ты с Любошем целовалась. Суток не прошло, как мы переспали, а ты уже с другим.

— Что?

И откуда.

Он же… он же даже не написал, не позвонил.

Пусть и не должен был.

Наверное.

Это ведь я ушла первой, ничего не сказала, закрыла бесшумно дверь квартиры и по лестнице вниз сбежала. Искусала всю ладонь, чтобы не зареветь и не закричать, вот только всё равно разревелась, перепугала Никки.

И объяснить я ничего не смогла.

Я только считала.

Минуты, а после, когда их стало слишком много, часы. Я ждала, я безумно боялась и столь же безумно надеялась, что телефон зазвонит, а Дим рявкнет, заорет благим матом, что это было и куда я пропала. И ответ, кутаясь в мамин кардиган на балконе квартиры, в самом безопасном месте мира, я бы нашла.

Призналась бы, отыскав силы, что… испугалась.

Что так сильно, ярко, остро, без тормозов и мыслей, я думала, не бывает, не может быть в настоящей жизни.

Что в четыре утра, пока он спал, мне написала Ага…

…Ага, не удовлетворившись сообщениями и фотографией списков, звонит лично, визжит радостно в динамик, который рукой, оглядываясь на спящего Димыча, я прикрываю, встаю осторожно с кровати.

— Кветка, ты прошла! Ты поступила, понимаешь?! Блондинка ты моя заумная хичкоковская, у тебя девяносто семь баллов! Когда ты вернешься в Прагу? Мы будем петь, пить и, как тыговоришь, кутить! Кветка? Эй, ты меня слышишь?

— Слышу, — я говорю одними губами.

Отключаюсь.

Выключаю звук, а следом сам телефон.

И радоваться, глядя на почерневший экран и своё растрепанное отражение в нём, как-то не получается, осознается медленно всё.

Я поступила.

В Праге.

А Димыч тут, учится.

И послезавтра мне нужно быть в Чехии, а ему — здесь, в России. И он проводит меня в аэропорт. И на три с лишним тысячи километров от него я улечу.

И дальше… что?

И что говорить, делать… сейчас?

Через пару часов, когда глаза он откроет, посмотрит на меня и, наверное, спросит, какого лешего я ему ничего не сказала, не предупредила, что со всеми своими ухажерами исключительно за ручку держалась, почти не целовалась.

Зато теперь…

У меня полыхают огнем щеки от картинок памяти, и в противовес ледяные ладони я к ним прикладываю, стою посреди разгромленной комнаты, смотрю на Дима.

Думаю.

Выхватываю мысль за мыслью, вопрос за вопросом, которых так бесконечно много. Они проскальзывают, теряются и вновь появляются, они пугают. И телефон я сжимаю изо всех сил.

Может набрать Аге?

Рассказать.

Попросить совета.

Правда, вряд ли совет выйдет хорошим, да и язык не поворачивается, не доверяется настолько, чтобы подобные вещи обсуждать.

Дарийка?

Я не могу с ней о её же брате.

И тёте Инге не рассказать, не прийти к бабичке с такой темой. Даже моего донельзя богатого воображения не хватит, дабы вообразить подобный разговор с бабичкой, она же не поймет, не одобрит.

Мама бы вот поняла.

Она всё понимала, даже когда в пустыню искать Маленького принца я сбежала, мама поняла. И не ругала. И ей бы я, наверное, рассказала, чтоб даже без советов, но просто… она бы выслушала, а мне стало бы легче и сама бы я разобралась, приняла правильное решение, вот только мамы нет.

А потому я одна.

Посреди спальни.

Поднимаю почему-то трясущимися руками платье…

…платье тонкое.

И легкое.

И от ночного холода оно не спасает, а потому я дрожу, обхватываю себя руками. От холода, а не ледяного взгляда Дима.

И тона.

— Объясни, Север.

— Ты ведь ни разу не спросил. За полгода. Ни разу, — я говорю глухо, чужим мертвым голосом, и Дим расплывается, смазывается перед глазами, срывается голос, режется. — Не позвонил, даже не написал. А потом Дарийка сказала, что… что у тебя девушка. Новая. И ты в аэропорту: «Привет, как дела?». Как будто вычеркнул, как ошибку. Было и было, прошли и забыли.

— Забыли?! Да я полетел за тобой, Север!!! — Дим орёт, взмахивает руками, ерошит нервным движением волосы.

Разбивает кулак о стену дома.

Подскакивает ко мне, чтоб за плечи, оставляя синяки, встряхнуть:

— Я как последний кретин полетел за тобой! Как полный придурок, а ты с Любошем… Какого хрена ты с ним целовалась, а?

— Я…

Мне следует сказать.

Объяснить, что и сейчас за тот несчастный поцелуй мне стыдно. Его не должно было быть, и я виновата перед всеми, перед Любошем, который решил, что не просто друг.

И встречаться мы будем.

Он пришёл на следующее утро с огромным букетом роз и счастливой улыбкой, стоял в прихожей, а я молчала, смотрела и молчала. И его улыбка угасла медленно, как газовый фонарь на Карловом мосту. Опустился в подставку для зонтов букет, закрылась, когда я зажмурилась, тихо входная дверь.

И почти два года мы не общались.

А я, не замечая его молчаливый вопрос в глазах, так никогда и не призналось, что в тот вечер он просто попался под руку. Оказался рядом в неправильное время в ненужном месте, подходил к дому, когда я из него выскочила, не смогла больше сидеть в четырех стенах, и прочь, не отвечая на брошенный в спину вопрос Фанчи, я побежала.

Врезалась в Любоша.

Убедилась, что с ним целоваться было не так, с ним было никак. Не загоралось, разнося своё пламя по всем венам, сердце. Не кружилась от чувств или, быть может, долгих поцелуев, а потому от недостатка кислорода голова.

Не рвалось к нему, чтобы просто дотронуться.

— Я… — я повторяю.

Вынимаю телефон, что звонит, и отвечаю не глядя.

— Кветослава? — меня спрашивают с вежливой прохладой, представляются, будто не узнать этот голос я могу. — Кветослава, это Элишка. Пани Власта…

Я слушаю и не слышу.

Бухает.

В голове от её слов.

— …я нашла вашу бабушку…

— Север? Ветка, ты чего? Да что случилось, Квета? — Дим меня трясёт.

Как куклу.

Или яблоню.

Их, кажется, тоже трясут, чтоб яблоки упали. И верное тогда сравнение, потому что телефон у меня падает, выскальзывает, отдаляя голос Элишки, из пальцев.

Разбивается.

— Па-пани Власта, — я вытаскиваю слова, что на обледенелые глыбы похожи, запинаюсь, и губы, тоже леденея, не шевелятся, — па-пани… бабичка, её… её забрали. В больницу, у неё снова… инсульт…

Я договариваю.

Выговариваю старательно моё самое страшное слово, которое в последние полгода я повторяю часто, знаю хорошо.

И в нём я тоже виновата.

Это из-за меня бабичка почти умерла.

[1] Матурита — выпускные экзамены в школе.

Квета