Серебряный город мечты (СИ) - Рауэр Регина - Страница 71

Не возражаю.

Лишь помогаю, растворяя сахар, и толкушкой, переспрашивая её название, в воздухе я помахиваю.

— Ма-длер. А вот это джиггер. И… стрейнер? Всё, дьявол вызван?

— Ещё нет, — Дим, выплёскивая в раковину лёд с абсентом, улыбается.

Искренне.

А потому… забыто.

И…

— Дмитрий Владленович… — я, улавливая намёк, шиплю угрожающе, пихаю его в бок, получаю в ответ.

И хорошо, что день сегодня рабочий.

Мало народу.

Почти никого за десять минут до закрытия, и троица парней в дальнем углу зала на нас внимания не обращает, говорит, поднимаясь, негромко о чём-то своём, уходит. Не видно скользящих весь вечер тенями официантов, и поэтому лёд за шиворот, оглянувшись на закрытую дверь кухни, я сую.

Отскакиваю, когда возмездие грядёт.

Догоняет.

И себя, зная, какая будет месть, я руками обхватываю, уворачиваюсь без особого успеха, а потому от пола меня отрывают, удерживают на весу, прижимая к себе. Скользят пальцы по оголившейся коже, щекочут, и на место он меня возвращает, усаживает на высокий табурет.

— Заразой была, заразой и осталась, — Дим ругается беззлобно.

Вытряхивается от остатков льда.

Пока готовый «Сазерак», болтая ногой и демонстрируя ехидную, заразную улыбку, я пью, жую задумчиво лимонную цедру.

— Мне теперь за руль нельзя.

— Пойдем пешком. Тут не очень далеко…

Или далеко.

Если не прямо. Если выйти на пустынную улицу и, вдохнув ещё не остывший за жаркий день воздух весны, утянуть со смехом Дима направо, пройти по старым мощёным улицам к колледжу иезуитов, по Барборской, разглядывая освещенные фонарями статуи святых и королей. Если забравшись на постамент к Карлу Великому, взглянуть вниз на темнеющие виноградники.

— Север, — Дим произносит предупреждающе.

Дёргается, когда, раскинув руки и запрокинув голову к чернеющему небу и почти полной луне, я улыбаюсь, смеюсь.

— Тут такая лёгкость, Дим. И свобода. Я над всей Кутна-Горой, а она вся моя. И Чехия моя. И небо, бескрайнее, моё. Золото холодное луны[1]…

А запах не олеандры — черёмухи, которой не видно, но вот пахнет.

И ещё самой ночью.

— Ты когда пила последний раз?

— Не помню, — я морщусь, покачиваюсь, но… не страшно, а даже если и упаду, то он поймает, я знаю, — давно. А что?

— Видно, — Дим хмыкает.

Вздыхает, когда я наклоняюсь, протягиваю руки, чтобы он меня снял, поставил на землю. Не отпустил, оставляя руки на талии, и свои с его плеч я не убираю, только поднимаю голову, чтобы в глаза посмотреть.

Упасть в их темноту, как в бездну.

— С одного бокала улетаешь, — он произносит негромко, с усмешкой, — пить ты так и не научилась. И не доросла, Север…

— А ты так и не ожил, — я говорю, не подумав.

Усмехаюсь горько.

Его же руки тяжелеют, но… не отталкивает. Стискивает только зубы, отчего желваки на скулах проступают, и глаза в свете фонарей сверкают мрачно.

— Мертвым не внемли, не склоняйся к плитам головою, оглянись, как хорошо вокруг… — я шепчу тихо, какой-то молитвой, пусть стихи, наверное, молитвами быть и не могут, выдыхаю почти в губы. — Ты сам читал. Помнишь?

И, наверное, помнит.

Ибо наклоняется, склоняется ко мне, и первое касание выходит невесомым.

Опаляющим.

Сносящим с ног, а потому за его плечи я цепляюсь, ухватываюсь за крепкую шею, чтобы всё равно упасть, провалиться в чувства, которые стремительным и почти смертельным водоворотом утягивают куда-то вниз, пробуждают. Напоминают, как быть оно может, когда наотмашь, когда без мыслей и здравого смысла.

Когда уже без воздуха.

Но с укусом.

От которого кровь кипит, а губы горят. Пылают щёки под сумасшедшим взглядом Дима или осуждающим святых, что явно не одобряют, когда он снова целует, а я отвечаю, ибо под лунным золотом так можно.

Необходимо, чтобы живыми быть.

Здесь и сейчас.

А завтра… как жить дальше, завтра будет вновь непонятно, но… то будет завтра.

[1] С. Есенин «Золото холодное луны…»

Дим

Утро приходит незаметно, тихой поступью. Светлеет небо на горизонте, и мебель спальни свои очертания приобретает, проступает из темноты. Можно рассмотреть узор покрывала, что с кровати сегодня так и не снялось.

Не спалось.

И потому на полу, прислонившись затылком к закрытой двери, я сидеть продолжаю, смотрю на это самое покрывало, жду, когда солнце поднимется окончательно и на пробежку, оттягивая встречу, сбежать будет можно. Вздыхает во сне пристроившийся рядом Айт, греет ногу, и на очередной за нескончаемую ночь щелчок зажигалки он уже внимания не обращает, не открывает, проверяя, глаза.

Айт спит.

И совесть его не мучает.

Не сводят с ума неисполнимые и запретные желания, что на части разрывают. И, пожалуй, Айт единственный в эту ночь, кому в доме спится. Хочется верить, что единственный, что спокойно уснуть, скрывшись за дверями соседней спальни, Север тоже не смогла.

Ибо если смогла, то, получается, не всерьёз.

Развлечение.

У неё.

И влечение, которое выкручивает наизнанку и ломает, у меня. Полное понимание, что двери без замков и что ничего не стоит зайти в её комнату, вытряхнуть Север из одеяла, а затем и из одежды, продолжить.

Но… нельзя.

Неправильно.

Даже если теперь она всерьёз, то всё одно — неправильно. Предательски по отношению к Алёнке, которую я и так… предал.

В общем-то, изменил.

Второй раз.

И опять с Север.

Ибо, как с умным видом говорила одна из пассий Андрея, измена — это не только физически, мысленно — тоже, даже сильнее. Впрочем, и физически почти было, и если бы не Йиржи, что ждал нас на террасе и чесал за ухом довольно жмурящегося Айта, то в одной спальне с Север мы бы оказались.

Не остановились.

И сказать очередное спасибо новоявленному начальству будет надо.

Так… верно.

Хотя бы не до конца, не совсем по-скотски по отношению к Алёнке и мелкому, перед которыми я и так виноват. Я кругом виноват перед ними, пред своей невестой, что так и не стала женой и матерью.

Их вообще не стало.

Из-за меня.

И Алёнка больше никогда не улыбнётся, не засмеётся, потому что это я потащил её в город вечером, не остался, как просили, до утра. Она больше никого не поцелует и не обнимет, потому что это я был за рулём и должен был что-то сделать. Она в принципе больше ничего, никогда и никак, потому что это я позвал её на первое свидание, предложил встречаться, выйти замуж.

Не появись меня в её жизни, она бы осталась жива.

Только я вот в ней появился.

Решил, что влюбился.

Что люблю.

Алёнку, ямки на щеках и шоколадные глаза…

…глаза открываться отказываются, и где именно в настойчивой вибрации заходится телефон соображать приходится долго. Искать, таки сообразив, его на тумбе, с которой часы, не разобравшись и щурясь, я сначала беру. Лезет под руку оставленный Алёнкой стакан, и книга на ковёр падает.

Я же мысленно матерюсь.

Давлюсь желанием выругаться вслух и более заковыристо, когда знакомое имя, кое ослепительно ярко высвечивает экран, я вижу. Мешкаю, выключая экран и не отвечая сразу, и на Алёнку, которая, переворачиваясь, бормочет моё имя, я смотрю.

Думаю.

Всё же выхожу из спальни и, принимая вызов, произношу:

— Север…

— Спустись вниз, — она требует.

И просит.

И, конечно, без приветствий.

Без извинений, что звонит в четыре утра, когда все нормальные люди имеют привычку ещё спать.

Впрочем, где нормальность, а где Север.

На всю голову, мать его, долбанутый.

И вниз, вспоминая особо витиеватые обороты речи, я всё же спускаюсь. Нахожу её белеющим пятном на детской площадке, на качелях, что, раскачиваясь, скрипят тихо. Отталкивается мыском громоздких кроссовок Север, прикладывается к бутылке, в которой текилу, подходя, я распознаю.