Серебряный город мечты (СИ) - Рауэр Регина - Страница 45

— Мужчины всё ж идиотические герои, — Бэлла закатывает глаза.

Собирается сказать что-то ещё, но не успевает.

Замирает с открытым ртом, потому что к нам подбегает пацаненок, держит в руках пакет, и спрашивает, смотря на меня, он не по-детски важно и строго:

— Это ведь вы сегодня спасли Диту?

— Я.

— Он.

Мы с Бэллой говорим одновременно, переглядываемся озадаченно и не понимающе, а пацан протягивает мне пакет.

— Тогда вот, вам просили передать.

— Кто? — вопрошаем мы снова хором.

Не получаем ответа.

Пацан разводит руками, поводит головой, и разворачивается, чтобы сорваться на бег, он стремительно. Драпает не хуже Север, и догнать его у меня не получается. Нас разделяет трамвай, перед которым он прошмыгнуть успевает.

Исчезает.

И к Бэлле я возвращаюсь ни с чем.

— Не поймал, — она скорее заключает, чем спрашивает.

Встает, протягивает мне вытащенную из пакета потрепанную и громоздкую книгу, которую, пока я подходил, она пролистать, кажется, успела, свела в одну линию брови.

И глаза у неё стали тревожными.

— Взгляни.

— Что это?

— Тут написано «Записи Альжбеты из рода Рудгардов», Дима.

Квета

Напольные часы, когда я возвращаюсь, отбивают восемь.

Разносят по холлу отеля протяжный бом, отсчитывают вместе со временем мои шаги, пока к стойке ресепшена я иду, забираю карту, растягиваю губы в улыбке, что за этот длинный день прилипла намертво, вошла в привычку.

И оглядываюсь, ещё не понимая и не осознавая, я тоже скорее по привычке.

По рефлексу, который на зычный голос у меня, как у собаки Павлова, сформировался:

— Крайнова!

Моя фамилия громыхает, летит вслед за только затихшими ударами часов, заглушает слова администратора, отчего расслышать удаётся только окончание.

Запоздалое.

— …ожидает в лобби-баре молодой человек.

О да, ожидает.

Вскакивает, сворачивая и шелестя газетой, из кресла, которое по глянцу пола скрежещет омерзительно и громко. Вот только молодой человек внимания на это не обращает, он хмуро смотрит на меня.

Я вижу.

И как я сразу не заметила моего лучшего друга большой вопрос.

— Привет, — я говорю, подхожу, чтобы по щеке губами привычно мазнуть, задать интересный вопрос. — Что ты здесь делаешь, Любош?

— Ищу подтверждения, что ты жива и цела, — слова, представляющиеся монолитными, он чеканит.

Перехватывает меня, не давая сесть.

Держит цепко, заглядывает в глаза, убеждаясь, видимо, окончательно и бесповоротно, что я жива и цела, а после к себе порывисто прижимает, сжимает в медвежьих объятиях, из которых не вырваться и в которых душно.

Неудобно.

— Я так за тебя испугался… — Любош бормочет приглушенно, сообщает пылко и отрывисто. — Ты даже не представляешь, Квета, как я за тебя испугался… я чуть не сошёл с ума, когда увидел это дикое видео в новостях. Я ничего не мог сделать, я мог только смотреть, как ты пыталась кинуться в огонь. Квета!..

Он говорит быстро, жарко, обнимает с каждым словом всё сильнее и крепче.

Так, что мне уже больно.

И отстраниться хочется.

— Любош… — я всё ж выговариваю, вставляю, разбавляя его пламенную речь, в которой он почти задыхается.

Не слышит меня.

Шепчет:

— Если бы с тобой что-то случилось, если бы… я бы не пережил, Квета. Ты из-за него полезла, ты кричала его имя, но он ведь этого не стоит. Зачем…

— Любош.

— Я ж тебя люблю, я для тебя сделаю всё. Почему всегда он? — Любош вопрошает отчаянно.

Сжимает так, что и дышать не выходит. И стыд, что он испугался и примчался, что боялся в очередной раз за меня, пропадает вместе с воздухом, а я ударяю, стучу по широкой спине, требую сердито:

— Любош, мне больно. Пусти!

— Что? — он вздрагивает.

Ослабляет на мгновение хватку, но и этого мгновения, чтобы выбраться из его рук, мне хватает. И на шаг я наконец отступаю, разматываю одолженный и намотанный лично Пабло разноцветный шарф, заверяю:

— Я в порядке, честное слово. И в огонь я не лезла, не надо было так… переживать.

И мчаться в Либерец не следовало.

Однако это я уже не добавляю, замолкаю вовремя и в то же время поздно, поскольку мой лучший друг понимает, слышит то, что вслух не произнесено, и отвечает после вязкой паузы он на то, что не сказано.

Выговаривает сухо и отстраненно:

— Ты не ответила ни на один мой звонок. И все сообщения остались непрочитанными.

— Прости.

— Конечно, Квета, как всегда, — он соглашается желчно, улыбается ещё более желчно и ядовито. — И ты прости, что волновался и явился так не вовремя. Не подумал о том, что помешаю твоей личной жизни.

— Любош… — я выдыхаю устало.

Тоскливо.

Потому что разборкам быть.

И обидам.

Что заслужены и что извинений долгих, ведь коротких Любош не приемлет, требуют. И можно начинать посыпать голову пеплом, сочинять покаяния и оправдания, без которых со мной нормально общаться не станут.

И на которые у меня совсем нет сил.

— Что? — Любош ухмыляется.

Пытается, вскидывая руку, коснуться ворота моего пальто, ухмыляется ещё больше и шире, потому что я отклоняюсь.

Не даюсь.

А он, опуская руку и окидывая взглядом, говорит презрительно:

— У тебя уже привычка, Крайнова, в одежде с чужого мужского плеча расхаживать. Твой русский не возражает? Он уж час как вернулся, причем в куртке кожаной, — меня просвещают любезно, спрашивают едко. — Неужели ты и ему замену нашла?

Не нашла.

Но на пальто Алехандро, без которого из музея меня выпускать наотрез отказались, эгоистично согласилась. Не стала долго ломаться, потому что вечера ещё, действительно, промозглы, а на пожар я выскочила в одном только свитере, не вернулась после за своей курткой.

И кривую улыбку наследника «Сорха-и-Веласко», что так появится ещё один повод увидеться, я пропустила.

— Любош, я… — я начинаю, чтобы сразу замолчать, осознать, что слов, подходящих для этого разговора, у меня нет.

И объяснить у меня ничего не получится.

Вот только Любош ждёт, глядит пристально, и голова, ноющая от боли, уже, кажется, вечность, под его взглядом начинает ныть ещё сильнее, противнее.

Тошнотворнее.

— Я сожалею, что заставила волноваться, но… — я произношу медленно, подбираю слова, которые под непроницаемым взглядом кажутся пластмассовыми, неверными, не теми, — но давай поговорим завтра, я обещаю, что всё тебе расскажу.

Про серебряный город и куклы.

Про забытые легенды.

Я расскажу.

Попрошу дать добро на статью, коя на сенсацию потянет.

— Поговорим, — Любош молвит тихо, подтверждает ледяным тоном, когда в полной тишине сверлить меня глазами ему, видимо, надоедает, — мы, конечно, поговорим завтра, Крайнова. На совещании. В девять утра, если ты вдруг забыла.

— Не забыла.

— Хорошо, — он улыбается скупо.

Подхватывает пиджак, чтобы после ещё раз пренебрежительным взглядом одарить, растоптать этим взглядом окончательно, заставить почувствовать себя никчёмной и худшей на свете.

И добивает меня Любош уничижительно:

— Будь добра, в конце концов, явиться на рабочее место. На завтра ты не отпрашивалась.

— Явится. Не волнуйся, Любош, — невозмутимый и безукоризненно вежливый голос Дима врывается, раздаётся позади.

И его самого, останавливающегося за моей спиной, я ощущаю отчетливо, чувствую его запах и тепло, что окружают, дают силы, которых у меня самой не осталось, дабы и высоко поднятую голову, и осанку удержать.

Не распустить нюни, как сказала бы пани Власта.

Добавила бы, что слёзы не допустимы.

И, запрокидывая больше необходимого голову, чтоб без этих самых слёз, я мысленно считаю до десяти, смотрю перевернуто на Дима, говорю то, что говорить нельзя, но о чём всю дорогу до отеля думалось, билось в голове:

— Ты не уехал.