Серебряный город мечты (СИ) - Рауэр Регина - Страница 36

Теперь разрезанной.

И в углы приёмной отступившей.

— Вета? — Дим, вторя профессору, спрашивает требовательно.

Хочется верить, что обеспокоенно.

Но это только хочется и кажется.

Мне.

— Вы закончили? — я поворачиваюсь.

Улыбаюсь.

Поскольку улыбка, не хуже красоты, спасёт мир, а мне ещё и психику. Она — вежливая, чуть обеспокоенная, выверенная до миллиметра, а от того контроля требующая — не даст сойти с ума, поверить в игры воображения.

Просто не стоит, когда не спится, искать забытые легенды.

Читать их.

— Ещё где-то полчаса, фрау Крайнова, — герр профессор отвечает учтиво, растягивает тонкие губы в отстранённой полуулыбке, смотрит на меня зорко, и неуютно мне делается, появляется желание за спину Дима спрятаться.

Но вытащат, не помогут, поскольку взгляд у Дима не менее холодный и цепкий.

Непривычный.

— Ты совсем белая, Вета.

— Думаю, вам стоит пройти в мой кабинет, фрау Крайнова. Там куда более удобно, — герр Вайнрих придерживает дверь, распахивает её пошире, чтобы меня пропустить, сообщить прежде, чем уйти и Дима увести, предупредительно. — Я распоряжусь, чтобы вам принесли сладкий чай.

И эклеры.

Воздушные, заварные, нарядные.

Посыпанные и кокосовой стружкой, и шоколадной.

Они такие, что к третьему я окончательно убеждаю себя в том, что воображение моё донельзя богатое и что вокруг обыденного неудачного ограбления я тоже нагородила много лишнего, приписала ему связь со старой куклой. И загадочность пана я выдумала сама, не было в нём ничего странного.

Быть может, чудаковатый пан мне вообще пригрезился, привиделся на фоне общего переутомления и всех треволнений?

И…и третий эклер так и остаётся надкусанным.

Откладывается.

А я, моргнув для надёжности, поднимаюсь, направляюсь к книжным полкам, что книгами, умными и толстыми, заставлены, провожу пальцем по корешкам, дохожу до одной из трёх фоторамок.

Фотографии, на которой герр профессор улыбается куда более искренне и широко, чем мне, сидит, закинув нога на ногу, в кресле, оное ж у шахматного стола.

Разыграна партия.

В которой противник не пригрезившийся мне пан.

Истинный денди в круглых очках, за которыми спрятались тёмно-серые глаза. В них притаилась прожитая мудрость и насмешка, пусть последняя и читается только на фотографии. Не было насмешки в его глазах при нашей встрече, но я не ошибаюсь.

Никто больше не носит бордовые жилеты поверх белоснежных рубашек и брюки салатового цвета. Никто больше не повязывает столь небрежно, но модно чёрные бабочки в повседневной жизни. Никто больше при этом всём не выглядит столь органично.

Мой даритель кукол знаком с профессором.

Мир ошеломительно тесен.

И осознать сей факт мне времени не хватает: заходят Дитрих Вайнрих и Дим, говорят о чём-то негромко, а я, крутанувшись на пятках, выпаливаю, задаю вопрос, забывая о выпестованной за последние полгода выдержке:

— Кто этот человек, герр профессор?

— Простите… — герр профессор осекается.

Он изумляется, и Дим, вопросительно вскинув брови, смотрит на меня непонимающе. Ещё немного и пальцем у виска покрутит, процедит сквозь зубы о том, что я неразумный и глупый ребёнок, стрекоза порхающая.

И очередная моя выходка более чем неуместна.

— Фотография, — я игнорирую и изумление, и непонимание, что в раздражение переплавляется, подхватываю без разрешения нужную фоторамку и к, так и застывшему на середине кабинета, герру профессору подхожу. — С кем вы тут запечатлены, герр Дитрих?

— Это мой друг, фрау Крайнова, — он отвечает неторопливо.

Взвешивает, наделяя весомостью и достоинством, каждое слово. И неправильность собственного поведения можно оценивать на сто баллов по десятибалльной шкале, о чём строгий взгляд голубых глаз мне и сообщает, требует ответа и объяснений, которые, быть может, добавят толику снисхождения к моей выходке.

— Ваш друг… — я начинаю, запинаюсь, потому что, выражаясь языком тех самых шахмат, это полный цейтнот, нет у меня достойных объяснений, а правда… правду я не скажу, — он был когда-то знаком с моей бабушкой. Пани Власта Меншикова. Из рода Рожмильтов, если вы что-то слышали о чешском дворянстве. Она показывала мне портрет вашего друга и переживала, что все контакты были утеряны при переезде. Осталась только фотокарточка. Бабушка очень хотела бы увидеться со своими старинным приятелем.

Бабушка очень хотела бы, чтобы я не врала.

Она требовала.

И за обман, несуразный и ненужный, единожды отходила лично, не пожалела, всыпала, как сердобольно причитала после Фанчи, по первое число, отучила на неделю сидеть и на всегда, как мне думалось, врать.

Ошиблась.

Врать я научилась снова.

— Власта Меншикова, — герр профессор повторяет задумчиво, искажает знакомое с детства имя, которое в его исполнении звучит чуждо. — Герберт никогда не упоминал её. Однако я ведь не могу знать всех знакомых моего друга, правда, фрау Крайнова?

— Правда, герр Дитрих, — я соглашаюсь.

Не дергаюсь, пусть ноги под рентгеновским взглядом и подкашиваются. Мелькают мысли про истинных арийцев и застенки гестапо, где герр Дитрих Вайнрих, кажется, смотрелся бы очень уместно, у него бы получилось, хватало бы и взгляда для признаний.

— Действительно, одно лицо, Ветка! Дайте-ка… Нет, это в самом деле он!

Дим возникает рядом, выуживает ловко из рук профессора фоторамку, и языком он восхищенно прищелкивает, разряжает обстановку, а взгляд голубых глаз перестает меня сверлить, отпускает.

Переходит на Дима, который вопрошает озабоченно:

— Помнишь, Вета, она его ещё называла, кажется, Бертом? Или Гери?

Дим задумывается.

Хмурится.

И, не видь лично его диплом, я подумала бы, что учился он в театральном, был лучшим студентом курса и на доске почёта — какое учебное заведение без этой выдающейся доски — висел.

Блистал на подмостках великих сцен после.

И даже «Оскар» получал.

— Берт, — герр профессор молвит сухо.

А Дим радостно сверкает глазами, щёлкает звучно пальцами:

— Точно! Именно Бертом пани Власта его и называла. Вы не представляете, с какой теплотой она о нём отзывалась, как сокрушалась, что все координаты утеряны. Там была трагичная история любви, Вета с моей сестрой вырыдали все глаза, — он вздыхает.

Говорит столь убежденно, что верится и мне.

Была любовь трагичная, и мы с Дарийкой рыдали, «вырыдали все глаза», как проникновенно и искренне сообщил Дим, а пани Власта сокрушалась… только не в этой жизни, поскольку в этой сокрушаться пани Власта не умеет.

Но не Дитриху Вайнриху это знать.

— У пани Власты скоро день рождения. И это просто фантастика, совпадение, — Дим сверкает улыбкой в тридцать два зуба, качает головой, ибо в фантастическое совпадение поверить сразу нельзя, — что мы нашли друга Берта — вот таким образом и при таких обстоятельствах. Герр Дитрих, вы нам просто обязаны дать его номер телефона, прошу вас. Я скептик и рационалист, но я готов поверить, что это судьба.

А я готова поверить, что совсем не знаю Дима.

Я никогда не видела, чтобы он умел так… притворяться, изворачиваться, пускаться в сомнительные авантюры и молчаливо соглашаться на потворство моим выходкам, кои всегда его бесили.

Они не поддерживались, они пресекались на корню.

И сейчас Дим не должен мне помогать, не должен спасать и участвовать в этом обмане. Он ведь сжимает до боли мой локоть, считает явно, что это моя очередная сумасбродная выходка ради самой выходки и ещё веселья ради.

Иль от скуки.

— Мы устроим пани Власте сюрприз. Она так любит сюрпризы.

Терпеть их она не может.

Но я говорю другое:

— Герр профессор, я прошу прощения, что без спроса схватила ваши вещи, но… это было так неожиданно и внезапно. Я была поражена, только это мне служит оправданием. Я представила, как обрадуется бабушка, если узнает, что я нашла её Берта.

— Помогите нам, профессор, — Дим просит.