Серебряный город мечты (СИ) - Рауэр Регина - Страница 27

Увидеть огни кареты скорой помощи.

Толпу людей.

И обтянутую голубой рубашкой широкую спину Любоша, которая вызывающе маячит в этой толпе и которую я безошибочно выцепляю взглядом, признаю. И я слепо шарю по двери, натыкаюсь на кнопки, путаюсь, когда Йиржи скорость сбрасывает, стонет обречённо.

Кажется, проницательно:

— Только не говори, что это по твою душу.

— Не по мою, — я выдыхаю через силу.

Выскакиваю, все ж распахивая дверь, под злую брань Йиржи и визг тормозов, по которым он ударяет, поскольку больная дура в моем лице выскакивает на ходу, привлекает внимание, и Любош меня замечает.

— Крайнова! — он рявкает.

Не менее злобно, чем заклятый враг детства.

И голубые глаза от гнева у лучшего друга и начальника темны, мечут гром и молнии, не предвещая ничего хорошего. И следующая фраза, кою он гремит яростно и холодно одновременно, лишь это подтверждает:

— Крайнова, я тебя задушу! Я убью тебя, Крайнова!

Он обещает.

Распихивает любопытствующих, и возле меня, чтобы схватить за локоть и сердито встряхнуть, почти отрывая от земли, Любош возникает слишком быстро, как по волшебству. Шипит взбешенно:

— Ты где была, Крайнова?! Ты… ты…

— Я тебе написала, — я выпаливаю.

Быстро.

Но сие меня не спасает, лишь напоминает, что, отправив с утра сообщение с обещанием появиться на работе завтра и зная наперед, что после подобных заявлений звонки начнутся, телефон я отключила.

Не включила до сих пор.

И узнавать сколько пропущенных от Любоша мне не хочется.

— Любош, к кому скорая?

— Написала?! Ты вчера сорвалась в ночь, в дождь, из Нюрнберга! — он орёт.

Оглушает этим ором.

Трясёт.

И к сине-чёрным синякам на запястье добавятся синяки выше локтя. Пусть Любош и впивается неожиданно стальными пальцами через куртку Йиржи, но всё равно больно и вырваться не получается.

Лишь задирается рукав куртки.

Привлекает внимание лучшего друга к расползшимся уродливыми кляксами гематомам, заставляет его подавиться гневной тирадой, посереть и оглядеть меня внимательно, заметить мешковатые дранные джинсы и футболку.

Мужскую.

Кеды, которые под взглядом Любоша кажутся до безобразия неуместными, столь же пошлыми, как и весь мой внешний вид, что о моральном падении и беспутном образе жизни свидетельствует явственно, кричит.

Впору мазать ворота дёгтем.

— Ты… откуда? — он, заканчивая осмотр, заглядывает мне в глаза.

Интересуется стеклянным голосом, что с каждым словом обороты набирает, дребезжит и от домов, заполняя гулким эхом улицу, рикошетит, разлетается на осколки и вопросы:

— Крайнова, что случилось? Откуда ты явилась в таком виде?! Что, чёрт возьми, вообще происходит? Почему я нахожу в твоей перевёрнутой вверх дном квартире твою же домработницу с проломленной головой?!

— Фанчи? Где она?

— В скорой.

— Пусти!

— Куда?

— Любош!!!

— Да пожалуйста… — он пускает.

Ядовито.

Отступает любезно, но поздно.

Я не успеваю.

Карета скорой, волнуя людское море из зевак, отъезжает. Ослепляет яркими мигалками, включает пронзительную сирену, что голос Любоша заглушает, и вопрос подошедшего Йиржи в ней тонет, а желтый, почти как у меня, канареечный автомобиль проплывает мимо.

— Фанчи… — я шепчу растеряно.

Жалко.

Делаю шаг вслед чужому канареечному автомобилю.

И ещё один.

Бегу.

— Ветка! — Йиржи перехватывает меня поперёк талии.

Отрывает от земли.

Ставит на тротуар, а красная машина, расплываясь перед глазами, тенью проносится мимо, совсем рядом через перекресток, гудит негодующе.

— Крайнова, ты совсем ополоумела? — Любош шумит запыхавшись.

Оказывается тоже рядом.

Смотрит.

И из рук молчащего Йиржи я вырываюсь. Не смотрю на заклятого врага детства и вопрос, игнорируя зависшее в воздухе неодобрение, я задаю своему лучшему другу детства и юности заодно:

— Что здесь произошло?

— Ничего, — Любош недовольно кривится, косится на Йиржи. — Ничего из того, что обсуждается при чужих и на улице. Идём домой.

Он приказывает.

Он прав.

Но его правота здесь и сейчас раздражает, злит, потому что в лоб ему следовало сказать про Фанчи, а не выдвигать претензии и задавать вопросы. И на себя за отключенный телефон и беседы под звёздным небом я тоже злюсь.

И уходить не спешу, спрашиваю упрямо при чужих и на улице:

— Фанчи нашёл ты?

— Да, — губы, прожигая взглядом и отвечая не меньше, чем через минуту, Любош раздражённо поджимает, суёт руки в карманы брюк, дёргает зябко плечом, ибо ночь пришла, стало промозгло до белёсого пара, что выдыхается. — Крайнова, пойдем домой.

— Она решила, что вернулась я, и поэтому открыла двери, а её ударили?

— Квета.

— Нет, ерунда. Я открываю всегда сама, и я ей звонила…

— Господи, ну ты ей хоть скажи! Нам ещё разговаривать с полицией!

— Дверь вскрыли и застали Фанчи врасплох, да?

— Ветка, он прав, — Йиржи вздыхает, обнимает за плечи, ведёт настойчиво к распахнутому подъезду, около которого всё так же толпятся и расходиться не спешат люди, перешептываются, косятся. — Идём в дом.

В квартиру.

Дверь которой — деревянная и резная — сиротливо распахнута. И подставка для зонтов, начала прошлого века и так любимая пани Властой за причудливую форму, опрокинута.

Перегораживает.

И через неё, подставку, приходится перешагивать.

Чувствовать запах лекарств.

Беды.

И от Йиржи и Любоша я отмахиваюсь. Пусть последний и пытается что-то сказать, даже говорит, но я не слушаю, молчу, когда он следует за мной, продолжает говорить.

Или объяснять.

Неважно.

Не сейчас, когда мой дом перестал быть моим домом и последней неприступной крепостью мира, в которой можно не бояться даже самых страшных чудовищ, в которой на столе всегда оставляют стакан молока, а плетённую корзину с завиванцами накрывают льняным полотенцем, в которой ждут всегда, даже если ты обещаешься быть только через пару дней или месяц.

И сегодня Фанчи несмотря на мой звонок и предупреждения меня ждала.

Вот только пришла не я.

— Проверь драгоценности пани Власты, деньги. Или ты их здесь не хранишь? — Любош советует, спрашивает деловито, и рассыпанный бисер, которым Фанчи вышивала картины, под его ботинками шуршит. — Всё перевёрнуто.

— Как Мамай прошёл, — я произношу вслух.

Усмехаюсь криво.

— Кто?

— Мамай, — я повторяю, поднимаю фоторамку, стекло которой покрылось вязью трещин, рассматриваю пани Власту с дедечкой, и хорошо, что они не видят свой дом таким. — Так дедечка говорил. Я раскидывала в детской все игрушки, а он так говорил.

Называл меня Мамаем.

Рассказывал про Куликовскую битву и бой двух богатырей.

Про Россию, что была его Родиной.

— Иногда я тебя не понимаю, — Любош заявляет печально.

Наблюдает.

Хмыкает удивлённо, когда бриллиантовые серьги пани Власты в шкатулке находятся, переливаются в свете люстры всеми цветами радуги, искрятся.

— Однако, не успели, — Любош, заглядывая через плечо, произносит удовлетворенно. — Невезучие грабители.

— Да, — я соглашаюсь.

Возвращаюсь в гостиную, где хмурый и сутулый человек, представившийся Теодором Буриани, лейтенантом, терпеливо ждёт, стучит худыми нервными пальцами по кожаной папке, разглядывает меня без толики смущения.

Задаёт вопросы.

Коих много, слишком много.

И наша беседа смахивает на допрос, поскольку я его раздражаю, как и нависший коршуном Любош, что объявляет о дружбе с министром внутренних дел. И ещё как Йиржи, что застывает в дверном проеме со скучающим видом.

Зевает показательно.

И второй час монотонного общения из ста тысячи однотипных вопросов перетекает в третий, катится к четвертому, когда мне наконец подают исписанные бисерным почерком листы бумаги для подписи.

Следят за ручкой, которой я вывожу размашистый автограф, и последний вопрос озвучивают доверительным тоном: