Серебряный город мечты (СИ) - Рауэр Регина - Страница 124

Диту.

О которой сообщает Теодор Буриани.

Он поджидает нас на лестнице, на той самой, где какую-то неделю назад кричала и рыдала Север, а Мартин Догнал, нарушая все правила, в открытое окно тайком курил.

Мы тоже курим.

Щёлкает зажигалкой под неодобрительным взглядом доблестного лейтенанта Лавров, ухмыляется. Протягивает открытую пачку мне, а зажигалкой, высекая огненные языки, он щёлкает сам.

И за это ему спасибо сказать тоже следует.

Я бы возился дольше.

Одной рукой.

Правая же загипсована, зафиксирована надёжно, и боли в ней, окончательно перебитой и нарушенной, быть не может. Только… болит, пронизывает от ногтей до плеча, дёргает так, что ребро уже левой ладони я кусаю сам, отхожу, выпуская руку Север, к окну.

Жду.

Когда отпустит, пройдет до следующей ночи.

— Девочка жива, — Теодор Буриани с ответом на мой вопрос не томит, рассказывает, отвлекая от рассеянных мыслей, сам и без просьб. — Страгович, видимо, не думал, что его будут подозревать и проверять. Он снял на свое имя два дома, в пригороде Кромержижа и под Брно. Там не так и далеко друг от друга получается. Мать в Кромержиже оставил, чтоб она тебя выманила, а девчонку увез и в подвале запер. Двое суток просидела. Но сейчас ничего, в порядке будет.

— Он ей всё говорил про два часа. Позвонить надо было в два, чтоб я билет успел купить только на три. Войцех знал, что на машине я не поеду. Ни туда, ни обратно. Он рассчитывал, что я поэтому опоздаю, приеду, когда уже… всё. А Агнешка позвонила раньше.

— И спасла, сама того не понимая, — Теодор Буриани вздыхает.

Проводит рукой по волосам, в которых проплешину я только сейчас замечаю, разглядываю зачем-то, пока краснеть он не начинает.

Буркает почти смущенно:

— Я извиниться должен. Ты тогда звонил, а мне по семейным делам уехать пришлось. К сестре, там связь не ловила. Кто ж знал…

— Никто.

И поэтому никто не виноват.

Из нас.

И это Теодор Буриани, как сказал Йиржи, орал благим матом на всю полицию Кутна-Гору, которая в клады, похищения и шахты верить сначала не хотела. Переспрашивала и уточняла занудно и долго прежде, чем поехать.

— Может… Но я рад, что вы оба остались живы, — Теодор Буриани улыбается скупо. — Там… дайте, что ль, тоже сигарету. Там всё рухнуло. Никого и ничего не достать. Дед этого, второго, мечется, требует, а толку… всё под воду ушло и вниз, на нижние уровни. Потолок местами обвалился так, что земля во дворе трещинами пошла. Ямы. Теперь на глаз можно понять, где коридор подземный шёл. И у этого, главного замка, часть стены развалилась. Провалилась.

И мы могли бы тоже.

Ещё минута, какие-то секунды… но я об этом никогда не стану думать.

Мы выжили и точка.

И Север очнется, улыбнется мне, это тоже факт и точка. Я не сомневаюсь. Я верю в неё, в её вечное немыслимое упрямство, которое у неё от пани Власты.

Точно.

Я осознаю это, когда спустя почти час и ещё две сигареты один остаюсь, возвращаюсь в палату Север, где к окну подхожу. Смотрю бездумно на буйство зелени и цветов, яркое солнце, что всю одноместную палату заливает.

Оно пускает солнечных, ребячьих, зайчиков по стенам, отчего улыбается.

Верится, что наладится.

Ещё чуть-чуть, а после Север глаза откроет. Она очнется, выйдет из сопора сегодня, потому что все показатели если не в норме, то близко к ней. А значит она должна, обязана. Надо только подождать.

Я и жду.

И, наверное, поэтому замечаю её не сразу.

Вижу в отражении стекла и не верю. Не может быть, невозможно, чтоб оно на самом деле, а не красочной картинкой, которые от недосыпа я ловить по ласковому обещанию Лаврова скоро начну, но… не картинка.

Пани Власта, что стоит.

Сама.

Она держится белыми, под стать проему, худыми пальцами за дверной косяк. Впивается в него, чтобы шаг, оттолкнувшись и покачнувшись, сделать.

К Север.

На которую она смотрит, не видит меня.

Она ступает, держась дрожащими руками за стену. Переставляет босые ноги медленно и неуверенно, почти не отрывая от пола. Всё же идет, толкает саму себя вперед, рывками, как будто силы для каждого движения она копит, а после движется. Приказывает себе же через все возможные и невозможные, через немыслимое и недопустимое, через нельзя и не будет.

Будет пани Власта ходить.

Уже ходит.

Сжимая побелевшие губы и цепляясь столь же белыми пальцами за стену, она… заставляет себя ноги с места сдвинуть, пойти, чтобы до Север добраться. У неё есть цель, и взгляд от Ветки, что такая же бледная, она не отрывает.

Только покачивается.

И я отмираю.

Выдыхаю сквозь зубы не особо приличное и ругательное, чтоб под руку её подхватить, придержать кое-как. Твою же… бабушку, Север! Мне не хватит сил, если падать она вдруг решит. Я не удержу, пусть и веса в ней, кажется, нет не совсем.

Но это только кажется.

И её силы подходят к концу у самой кровати, а моих не хватает, поэтому на пол она медленно оседает. Оказывается на коленях, чтоб к Ветке дрожащую руку протянуть, схватить её ладошку, сжать.

— Прости.

Её шепот кажется придуманным, услышанным не так и неправильно.

Вот только она повторяет, громче и отчетливей:

— Девочка моя… прости…

Пани Власта не плачет.

Никогда.

Она не умеет, как все люди, рыдать, переживать, чтоб с эмоциями. Она бездушная и непробиваемая, как кричала Север. В её организме, который из железа, как Дровосек, нет места для слёз, никогда не было.

Или… Ветка их просто не видела.

Вижу я.

Отворачиваюсь, потому что нельзя такое видеть. Несгибаемые пани, способные бежать через охваченный беспорядками город, могут не стирать бегущие по лицу слёзы только наедине с собой.

— Он мертв? — она спрашивает глухо.

Требовательно.

И уточнять, кто именно, кажется дико глупо и неуместно.

— Да.

— Жаль, — пани Власта… удивляет, прижимает руку Север к губам, покачивается из стороны в сторону, продолжая стоять на коленях, когда быстрый взгляд я на неё бросаю.

Не помогаю встать.

И, пожалуй, на коленях она оказалась не из-за закончившихся сил. Такие, как она, на них только сами встать могут.

— Я бы сама… из-за него. Всё. Славка. Она — всё, что у меня есть. Осталось. А он… он стрелял в моего мужа. Вызвал. На дуэль. Саша не мог отказаться. Честь. А он… подло. В спину, пока не досчитали. Я приказала убраться. Никогда больше. Никогда. Чтоб духу его не было. Возле. Моей семьи. Он не смел. К Славке.

Она выговаривает ожесточенно.

Отрывчато.

На том же упрямстве и гордости, что держаться её заставляют. Говорить, поднимать руку, чтобы Ветку по волосам погладить.

А после обернуться ко мне, спросить неожиданно, но требовательно:

— Ты её… любишь?

— Люблю, — я отвечаю уверенно.

А Север открывает глаза.

Сама.

Прага, Чехия — провинция Гранада, Испания

Май, 15

Квета

— …Фанчи перевезла свои вещи в папину квартиру и выставила Элишку. Она заявила, что они с пани Властой справятся и сами, — я рассказываю обстоятельно, чищу гранат, сок которого, сладкий и едва кислый, бежит по рукам.

Марает.

И пальцы, как в детстве, я украдкой облизываю.

— И что пани Власта?

— Не возражала. Она вообще… изменилась, — я отвечаю задумчиво.

Выковыриваю спелые и граненные, как рубины, тёмно-красные зёрна, чтоб на подставленную ладонь Дима их пересыпать.

Оценить, что мало.

Можно дальше воевать с твёрдой кожурой, вытягивать на всю скамью ноги, говорить, привалившись к груди Дима, и… довольно щуриться.

От гранатовых брызг.

Или солнца, которое майское и дневное.

Оно пробивается золотыми бликами сквозь зелёные-зелёные раскидистые кроны сотни сотен деревьев, путается в траве и разноцветных цветах. Оно отражается в крыльях сверкнувшей над нами стрекозы, переливается.