Серебряный город мечты (СИ) - Рауэр Регина - Страница 119

— Владислав из Рожмильтов знал, — Войцех поправляет, хмыкая.

Не требует заткнуться.

А потому выдыхаю я неверяще:

— Откуда ты…

— Оттуда, — он обрубает с непонятной яростью, резкостью. — Я всю жизнь про этот чёртов город слышал. Думал, папаша мой, маразматик старый, совсем из ума выжил. Сокровища, город из серебра. Ан нет, не выжил оказывается. Оказывается правдой были все его бредни. Ублюдок этот пижонистый, Герберт, про серебряных кукол как-то сболтнул. Я тогда понял… искать стал, даже к нему в помощники навязался.

— Я не понимаю.

— Куда тебе… понимать и знать. Ты вообще ничего не знала, пока этот… — он давится собственной злостью, переводит дыхание, чтобы поинтересоваться уже спокойно, почти светским тоном, от которого куда страшнее. — Про Рацека из Локовичей слышала? Нет? А он, моя дорогая наследница, был лучшим другом Владислава и моим предком. Какое невероятное совпадение, правда?

Последнее он спрашивает с наигранным весельем.

Восторгом и удивлением.

И они пугают тоже больше, сильнее, чем все оплеухи и удары, чем злость и ненависть.

— Правда, — я соглашаюсь послушно.

В который раз.

Переставляю машинально ноги, когда очередным тычком меня ускоряют. Не дают затормозить от открытий и совпадений, от которых пазл, что так долго не собирался, наконец складывается.

— Владислав ему писал. Он, кстати, совсем немного опоздал. Всего на сутки. Наверно, обидно было. Не успел спасти свою любимую, — Войцех вещает издевательски. — Он приехал, а только хоронить осталось. То, что от неё осталось. Он там в подробностях рассказал, как во дворе нашёл. Даже не сразу узнал. Не поверил.

Я… я не хочу знать.

И видеть первый снег я не хочу, только вот он стоит перед глазами, не исчезает. Нетающие на коже хрупкие снежинки, запекшаяся тёмная кровь и ставшие стеклянными зелёные глаза. Ещё волосы, светлые и грязные, их трепал ветер.

И человек на коленях рядом, он застыл.

— К нему её служанка вышла. С ребёнком. Она в лесу пряталась, побоялась к людям идти. Ждала. Отдала и дочь, и дневник, и куклу. Я столько раз держал эту куклу в руках и не сообразил. Ты ведь сразу поняла, что в ней тайник, да?

Нет.

Но ему я не отвечаю.

Я огибаю на автомате расползшуюся в полу трещину, двигаюсь слепо дальше. И даже свёт трех фонарей не может разогнать стоящую перед глазами черноту, из которой картинками чужая жизнь проступает.

Обрывками.

И теперь я, пожалуй, знаю, что ищу, где город. Нам недолго осталось идти по этому бесконечно-вечному туннелю.

— А я вот не понял. Только когда Герберт тебе отдал, догадался, что кукла непростая. Не память о его драгоценной Власте, как он ныл. Господи Иисусе, знала бы ты, как он меня достал со своим нытьем о ней! Власта то, Власта сё, мы ходили туда, мы под луной звёзды смотрели, — Войцех передразнивает ожесточенно, выплевывает с ненавистью. — Придурок. И Владислав твой придурок. Он решил оставить город под землей, написал Рацеку, что от него одни беды. Счастья город из серебра никому, видите ли, не приносит. Дочь же он в состоянии обеспечить приданным и сам.

И обеспечил.

И почти стыдно, что плохо я про него думала.

— А камень? — я ищу последний пазл, тот самый, которого мне не хватает до боли. — Откуда ты узнал, что он в городе?

Не из дневника.

Про подарок Яна и тайник Альжбета написала почти в самом конце, в той части, которую ни Войцех, ни Герберт, кажется, не перевели. Прочти они дневник сами и до последней строчки, я бы сейчас не понадобилась.

Так ведь, да?

— Я вырос в Либерце, наследница, — Войцех отвечает негромко, пугающе скучным тоном, от которого меня трясет.

От его голоса, стука воды и холода.

И ещё от той ледяной воды, что под ногами.

Она появляется незаметно, собирается в лужи, что растекаются, а после поднимаются до щиколоток. Наливается тяжестью подол платья, который свободной рукой подбирать приходится, поднимать бесполезно и поздно.

И сколько метров земли над нами я думать не стану.

— Всю жизнь я слушал истории про камень Вальберштайнов и город из серебра. Две легенды, два сокровища. Две горошины на ложке всё-таки бывают, наследница, — он заявляет исступленно, и невидимые иглы в позвоночник от его тона впиваются. — Я ведь на историка отучился, вернулся в родной город, устроился в музей. Кто бы знал, как много там можно найти… Я вот письмо Вальберштайна нашёл. Сыну. В Перштейнец.

О том, что мать, не дождавшись его, Яна, приезда, умерла.

А решение, о котором сообщил в предыдущем письме Ян, отдать семейную ценность не принадлежащей роду девице невозможно, он запрещает, как отец и глава рода.

— И ты решил, что Ян подарил камень Альжбете.

— Да.

— Камень, за который человек может убить, который может украсть сердце и ради которого можно безрассудно любить, — Алехандро произносит тихо.

Но оглушительно.

Он повторяет слова, которые я читала, которые… я слышала. Кажется, слишком давно и невзаправду слышала, а потому забыла.

Теперь же вспомнила, потому что точно таким же голосом мне их говорили, с такой же интонацией и тоской.

— Дон Диего…

— Войцеху рассказывали о городе, а мне о камне, Квета, — Алехандро поясняет сам, отвечает на вопрос, который сформулировать нормально я не могу. — Мой старик часто повторял эту фразу, он говорил, что в этом мире был когда-то Великий Падпараджи, легендарный Падпараджи из затерянного княжества в медно-красных землях. Одно время я, правда, думал его найти, но потом это стало чем-то вроде Атлантиды.

О которой знают все, однако вот ищут единицы.

И потому искать камень Алехандро не стал.

А потом?

Что случилось-изменилось?

— Однажды мне написал, а после позвонил и предложил встречу Войцех, — он отвечает на мой вопрос, который из разрозненных мыслей я всё же собираю, задаю. — Он рассказал, что Великий Падпараджи, о котором так часто любит упоминать мой дед, существует. И он даже знает, где конкретно находится камень.

Я теперь тоже знаю.

И останавливаюсь, чтобы к ним развернуться.

Мы пришли.

Дверь справа от нас.

Она из дерева, того, что морёное, окованное в железо и крепкое. Неприметная, и в полумраке потому теряется, почти сливается со стеной. И выдает её только засов, что громоздкий и тяжелый, обыкновенный.

— Мы не хотели никого убивать, наследница, — Войцех шагает ко мне, подходит, чтобы прядь волос мне за ухо бережно убрать, улыбнуться. — Мы просто хотели найти город. Понимаешь? Он мне снится. Каждую ночь. Чёртов город.

Он сообщает вкрадчиво и шёпотом, опаляет тёплым дыханием, от которого моё собственное перехватывается. И отступить, побежать, пускай и вперёд, во тьму, мне хочется.

Порывается, но я остаюсь стоять.

Смотреть на него.

— Мои предки неудачники, мой отец неудачник. Они все только говорили, хранили письма, рассказывали. Из поколения в поколение, как сказку. На ночь. Только рассказывали. И не искали, никто не искал его. А я искал. И нашёл.

— Дверь, — я выталкиваю из себя непослушными губами, не заикаюсь даже, пусть и хочется, пусть и держаться получается уже на чистом упрямстве, которое у меня семейное, от Рожмильтов. — Мне не открыть.

— Я вижу, — он покачивает головой.

Вверх-вниз.

Как китайский болванчик, как жуткий китайский болванчик, который, давая снова задышать, отступает сам.

— Войцех, — Алехандро выдыхает шумно.

И натужно.

И засов он тянет бесполезно.

Тот не сдвигается, кажется припаянным намертво. И мелькает почти злорадная мысль, что дверь им не открыть, не войти, но… чёртов засов лязгает. Отъезжает по миллиметру и неохотно в сторону.

А Войцех толкает дверь.

Ругается, поскольку она не поддается, и наваливаться на старое дерево им приходится вдвоем. Вышибать, стучась о неё плечами, всем телом раз за разом, пока на темноту, из которой мы пришли, я поглядываю.

Думаю, что побежать можно.