Серебряный город мечты (СИ) - Рауэр Регина - Страница 108

И запахом настоящей, майской, весны.

А ещё сирени, что зацвела только-только во внутреннем дворе дома. Мы сидели там вчера до темноты и после, говорили обо всем и ни о чем.

И пять лепестков, перебирая и считая соцветия склонившейся к самой скамейке ветки, я нашла, загадала желание…

— Только не говори, что эта псина опять с нами, — это застывшее во времени утро ворчит сонным и хриплым голосом Димыча.

Он трётся колючим подбородком о моё плечо.

А я, осторожно приподнимаясь на локте, кошусь на изножье кровати, улыбаюсь невольно, чтобы ответить одними губами:

— Не буду…

Это лукавое утро щекочет пятки. Они же утопают в густой и жесткой шерсти Айта, и я чувствую, как вздымается теплый бок вредного собакена, что во сне дышит размеренно, сопит и порыкивает. Он перебирает, поддергивает время от времени лапами. И без толку, абсолютно бесполезно в тысячный раз запрещать ему спать на кровати.

Не помогают грозные внушения Дима.

И его же разъяснительные беседы.

Пусть он и выговаривает с забавной серьезностью и завидным постоянством, где приличным собакам спать положено и можно. Приличная же собака, плюхаясь на задницу, его внимательно слушает, смотрит самыми честными и преданными на свете глазами, но… Айтовых приличий хватает на пару часов.

А после он пробирается в спальню.

Открывает самостоятельно дверь, запрыгивает на кровать, чтобы на всю ширину растянуться, придавить наши ноги и, победно зевнув, уснуть.

— Давай подарим его Йиржи, — Дим, ведя костяшками пальцев по моей руке к плечу, предлагает коварным шёпотом. — Он как раз жаловался на одиночество.

— У него есть пани Гавелкова.

— И она сущее чудовище.

— Только по праздникам, — я возражаю порядка ради.

Просто так.

И потому что хочется, здесь и сейчас мне нравится возражать и не соглашаться с ним. В утро, которое день, так можно.

— Ты знаешь, что она обрядила всех участников турнира в настоящие доспехи. Где она их только взяла?

— В музее. Под покровом тёмной ночи.

— Ты смеешься, а я не удивлюсь, — Дим хмыкает выразительно.

И, пожалуй, я тоже не сильно удивлюсь.

Энтузиазм тётушки Йиржи поражает, иллюстрирует наглядно что такое «городская активистка». И почему по кустам от неё прячутся не только жители, но даже коты Кутна-Горы я теперь понимаю хорошо.

Пристроить к делу она может каждого.

— «Королевское посеребрение» — самый главный и важный праздник города, неразумная молодежь, — я, старательно подражая пани Магде, торжественно и назидательно её слова повторяю, — вы должны явиться.

И поучаствовать.

Там ведь и ярмарка, и турнир королевских рыцарей, и… ожившая история. Шествие короля и его свиты, яркие костюмы средневековья, громкие барабаны и трубы, звуки лютни и актеры на деревянных подмостках уличной сцены.

Они разыграют, как и шестьсот лет назад, комедию.

Или трагедию.

— Она нас ждёт. И не простит, — Дим вздыхает.

Выводит невидимый, но сложный узор на моей коже.

От плеча до шеи.

К груди.

— И Йиржи просил, — мысль, что одна на двоих, я произношу вслух.

Пытаюсь выровнять дыхание, которое от его касаний сбивается.

И нижнюю губу приходится прикусить.

— Просил, — Дим, соглашаясь и приподнимаясь, кусается не больно, интересуется, нависая надо мной, с тоскливой надеждой. — Но может мы его бросим, а?

Может.

Или не может.

Или… или сложно.

Какое «Королевское посеребрение», средневековый бал и фейерверк, когда бабичка в больнице, убийца пана Герберта на свободе, а Йиржи…

Йиржи, позвонивший вчера вечером, выглядел измотанным и бледным, под стать названию собственного бара. И вздыхал владелец «Ада» несчастно, просил всё же подумать, приехать на гуляния.

Не оставлять его одного на растерзание Магдички.

— Мы его не бросим, — очевидное я признаю.

Пропускаю момент и только ойкаю, когда мир вдруг покачивается.

Переворачивается.

А я оказываюсь сверху, на ощутимо твердом теле, что напрягается ещё больше. Прорисовываются мышцы, когда я устраиваюсь удобнее, упираюсь в постель и коленями, и руками, чтобы к лицу Дима склониться, всё же договорить:

— Йиржи Варконьи нам нужен живым и психически здоровым, иначе кому в случае чего мы станем отдавать нашего собакена.

— Я понял, мы сегодня едем в Кутна-Гору и у нас исключительно шкурный интерес, — Дим, дёргая за выбившуюся прядь волос, отзывается со смешком.

— Именно, — я, догадываясь скорее по общему смыслу, чем понимая последние слова, хмурюсь, но соглашаюсь.

Не интересуюсь, что означает его русское выражение.

Я узнаю это потом, а сейчас… я упаду.

Пропаду в бездне тёмных глаз, от которых внутри каждый раз что-то рвётся, обрывается, будто в настоящую пропасть я лечу. И сердце ухает горячо, громко, оно заглушает все мысли, а потому сказать про лейтенанта Буриани я не успеваю.

Он будет недоволен.

Наш доблестный лейтенант не одобрит народные гуляния и Кутна-Гору, но… я не хочу сидеть в чётырех стенах и ждать чего-то, бояться «племянника», которому — как показывает практика — никакие двери и стены не преграда.

И мы будем осторожны.

— Значит, едем, — Дим заключает задумчиво.

Произносит много позже.

Когда голову на его грудь я пристраиваю, раскидываю руки, закидываю на его ноги свою. Ещё немного и переползу окончательно, потому что… моё. Мысль, смешная и какая-то жадная, вызывает улыбку.

Но чему улыбаюсь, я не отвечаю.

Только слушаю стук его сердца, считаю удар за ударом, и бьётся оно, даря какое-то незыблемое спокойствие и уверенность, мерно, завораживающе.

А Дим перебирает пальцами мои волосы.

— Ты не хочешь ехать? — я спрашиваю странным голосом.

Таким, что щёки краснеют сами.

Как-то не думалось, что на манер Аги я говорить могу, почти мурлычу.

— Я не думаю, что эта идея… разумная, — Дим отвечает не сразу, хмурит брови, которые, чуть потянувшись вверх, я пальцами разглаживаю.

Всматриваюсь в его лицо.

— Тогда мы можем остаться. Йиржи поймет.

А пани Магда переживет.

Как и я, пусть мысль не ехать из-за «племянника» и разжигает искры злости. Вот только… здравый смысл сильнее, и, должно быть, я взрослею.

— Поймет… — Дим повторяет рассеянно.

Эхом.

Словно от меня он далеко-далеко, думает о чём-то своем, но спросить и вернуть его себе я не успеваю. Димыч моргает, прогоняя эту тревожную задумчивость, и по носу меня щёлкает, напоминает чуть насмешливо:

— Ты хотела научиться варить кофе.

— Кофе?

— Кофе. И бутерброды. И блины. С мясом, — он подтверждает, перечисляет увлеченно, пробегая пальцами по моей спине, ребрам. — Je ne mange pas six jours, Север!

— Чт… ай…

Визг от щекотки рвется сам.

И на кровати, будя только вернувшегося к нам Айта, я подскакиваю. Хватаюсь за подушку, дабы не евшего шесть дней и хохочущего Дима ею накрыть и придушить.

Слегка.

Зря он считал, что подобных фраз я не знаю.

— Да чтобы ты знал, это единственные писатели той России, которых любил и читал дедечка! — я заявляю и возмущенно, и гордо.

Уже на кухне, где кофе варить меня таки учат.

Встают, подкравшись, сзади.

— Я уже осознал, что у меня очень умная и начитанная жена, — Дим, целуя в шею, бормочет примирительно.

Оговаривается.

Точно оговаривается, но… мелко помолотые зёрна просыпаются на стол кофейной пылью, а я теряюсь. Тянусь, занимая руки и голову, к выстроившимся в ряд специям. И кофе по-турецки, на песке, лучше варить с бадьяном.

И чёрным перцем, да.

— А соль? Надо?

— На кончике ножа.

Мой вопрос задается дрогнувшим голосом, его ответ звучит с заминкой.

Но мы не замечаем это.

Пропускаем мимо ещё звучащее в моих ушах слово, для которого слишком рано. И мы ведь не говорим о нас и будущем, не признаемся в любви.

Мы… мы готовим кофе.

В диковинной сковородке с высокими бортами, что до краев белоснежным, кварцевым, песком наполнена. И Дим обхватывает поверх моих пальцев длинную ручку турки, которая в сковородку ставится аккуратно, зарывается в горячий песок.